Сельва не любит чужих

Сейчас дгаанга выпотрошит мертвецов.

Пригодное для съедения, начиная с печени, упокоится в чашах, непригодное ляжет в стороне. Затем отделено будет мягкое мясо от твердых костей, и новые чаши наполнятся алым, кисловато пахнущим.

Тем и окончится труд дгаанги.

А выскобленные добела скелеты останутся у костра до самого вечера и целую ночь. На рассвете же их почтительно уложат на носилки и отнесут высоко-высоко в горы, в те места, куда носильщикам придется добираться два дня и еще треть полного дня. Там сбросят скелеты в глубочайшую из ледяных трещин, и рухнут они к самому чреву Тверди, где встретит их около ледяных ворот своих слепец Ваанг-Н'гур.

Назовут они ему свои имена, и наделит их владыка глубин новой плотью, с какой не стыдно будет идти в светлую Высь; ведь как он, слепой, узнает, чего не хватает пришедшим?.. А если вдруг обладает особым зрением, то разве способен хоть кто-то догадаться об увечьях плоти, глядя на голый костяк?

Ничего не вышло у тех, кто убил!

Целые и невредимые придут охотники дгаа к поселку Тха-Онгуа, и радостно встретят их, длинноиолдых, широкобедрые девы Выси, услада ушедших…

Живые же проведут ночь, распевая песни, унылые и веселые, поминая достоинства тех, кого уже нет в Тверди, и отрицая, что были у них недостатки.

Живые разделят печень ушедших и плоть их, так, чтобы каждому из воинов досталось хоть по мельчайшему кусочку, и запьют жирным наваром, оставшимся после того, как сварилась плоть М'панги ваТту и размягчились сухожилия Нгеммьи К'ибуссы, прозванного Коротким Копьем…

Когда-то часто поступали так люди дгаа. Ныне – редко.

Но в грядущих битвах никак не обойтись без того, чтобы в каждом из бойцов, вышедших пролить кровь, жила частица погибших первыми, крича носителю своему: отомсти!..

А под утро живые станут пить перебродивший сок нгундуни-которая-кричит и крепкий отвар, настоянный на яде семи полосатых змей, процеженном через листья мгумт, заедать дурманящие напитки обильной снедью и слушать вполуха охрипшего от крика дгаангу, обращающегося к Незримым…

Ведь много снеди и питья заготовлено было в последние дни ради высокого обряда снятия с чужака дггеббузи!

Радостным обещало стать сегодня для народа дгаа, а вышло черным, но все под Высью в воле Тха-Онгуа, и не дано смертным изменить такой порядок вещей…

А все же что бы ни случилось, но вождь сказала свое слово, назначив день и час, и пусть Высь сойдется с Твердью, но воля дгаамвами неизменима.

– Н'харо! – полуобернувшись к свиреполицему гиганту, замершему по левую ее руку, повелела Гдламини. – Иди и приведи сюда того, кто пришел с белой звездой!

– Хо!

На миг переломив себя в поклоне, Убийца Леопардов плавными прыжками помчался прочь с костровой площадки, к окраине, где ждал своего часа запертый по обычаю в отдельной, специально поставленной хижине Д'митри-тхаонги.

Он мчался, не глядя, кто стоит перед ним, и люди дгаа расступались, пропуская носителя приказа вождя…

А Дмитрий уже устал ждать.

Он, пожалуй, не смог бы сказать, сколько в точности минуло времени с тех пор, когда его привели сюда, крепко связали по рукам и ногам, обернули вокруг глаз плотную, не пропускающую света ткань и залепили воском уши.

Долгая вечность тьмы и безмолвия распростерлась кругом, и лишь странный резковато-пряный дымок от тлеющих в очаге трав слегка щекотал ноздри, заставляя время от времени громко чихать.

Тошно было, и скучно, и никакой не было возможности прервать процедуру по собственной воле…

«Так надо, Д'митри!» – сказала Гдлами, повелевая ему идти за прислужниками дгаанги.

«Умри ненадолго, тхаонги!» – весело пожелал Н'харо, связывая руки за спиною витым кожаным ремнем.

«Возродись хорошо, земани!» – улыбнулся лукавый Мгамба, набрасывая на голову связанного башлык из плотной ткани.

А Великая Мать Мэйли, не добавив к сказанному ни слова, подула Дмитрию в лицо, ободряя на прощание, и юный молчаливый дгаанга, выходя из хижины, ударил на самом пороге костяшками пальцев в маленький барабан, но этого земани, скорчившийся на подстилке, услышать уже не мог…

Какое-то время назад, после краткой дремы и утомительно-долгого бодрствования, Дмитрия навестил, наконец, давно жданный, но все не появлявшийся Дед, и его приход обрадовал внука, не сдержавшего довольного урчания.

Старый Даниэль выглядел неплохо. Он, казалось, даже несколько помолодел, и усмешка, слегка кривящая синеватые губы, была откровенно ироничной.

– Итак, лейтенант, – сказал Президент Коршанский, некоторое время вприщур оглядывая внука, – я полагаю, что вы как честный человек теперь просто обязаны на ней жениться?

– Прекрати, Дед, – хмуро отозвался Дмитрий, вопиюще нарушив субординацию, принятую в разговоре лейтенантов с Главковерхом. – Нечего тут ерничать. Я люблю ее, а она любит меня, и мы…

– …и вы будете жить долго и счастливо, а умрете, само собой, в один день, – в тон внуку жизнерадостно завершил основную мысль Председатель Генеральной Ассамблеи, умевший при желании быть не просто язвой, а язвищей наиредкостнейшей. – И бедные сиротки станут плакать над вашей могилкой…

Вот это было уже ударом ниже пояса!

– Ты не прав, Дед, – сказал Дмитрий так, что ехидненькая улыбка мгновенно исчезла с уст хорошо знавшего характер единственного внука Президента. – Ты не прав по жизни. Я все понимаю, но я ее люблю. Она ведь почти человек, Дед!

Он сейчас очень нуждался в совете, и кто, как не этот большой рыхлый красиво-седовласый человек, выкормивший его, поможет в такую минуту?

Дед обязан был понять. И он понял, на то он и был Дедом.

– Я, кажется, не рассказывал тебе, Димка, – лицо его неожиданно оплыло, сделавшись мягким и почти безвольным, – когда-то, давно, твоя бабушка подхватила синюю чуму. Вытянуть ее вытянули, но врачи сказали, что детей ей не иметь никогда. – Старик неожиданно гыкнул. – Они ошиблись. Но выяснилось это гораздо позже. Когда мы все-таки поженились. Так что, – Президент снова сделался Президентом, и левый глаз его насмешливо прищурился, – если уж припечет, так усыновите кого-то. А я уж прослежу, чтобы правнук не вырос таким кретином, как его папочка… – Главковерх громко хохотнул и добавил, как прихлопнул: – Л-любитель эк-кзотики…

Дмитрий засмеялся, беззвучно и радостно.

А спустя миг или вечность с головы сорвали осточертевший башлык, необычно напряженное лицо Н'харо возникло перед слезящимися глазами, и Дед исчез, уступая место реальности.

– Надо спешить, тхаонги, – сказал Убийца Леопардов, освободив уши земани от воска, и рассеченные лезвием ттай ремни упали на травяную подстилку. – Люди уже ждут!

И впервые увидел Дмитрий, как много может быть людей дгаа, если они соберутся вместе…

Толпа, ошеломляющая своей многоликостью, медленно расступалась перед ним, позволяя пройти к костру. Не во всем походили один на другого собравшиеся. Одни кутались в куски темной грубой ткани, переброшенной через плечо, другие стояли в уже привычных взгляду набедренных повязках, на плечах третьих красовались плащи, мягкие и пушистые даже на глаз…

Различен был облик пришедших из селений ближних и селений дальних, ибо не так давно еще существовали на Тверди племена дганья, дгагги, дгавили и прочие, ставшие ныне единым народом дгаа, но у всех в мочках ушей покачивались серьги, а голую грудь украшали сверкающие бусы. Темно-коричневые, почти черные и светло-коричневые, едва ли не желтые тела, мускулистые и гибкие, жилистые и упитанные, были покрыты причудливо-разнообразными узорами татуировок. У многих из мужчин в волосах торчали пучки перьев с черно-белыми, красными, пестрыми и всякими иными полосками…

– Верная Рука – друг индейцев, – гнусно ухмыльнувшись, шепнул Дмитрию на ухо никому не видимый Дед, и лейтенант Коршанский с трудом удержался, чтобы не хмыкнуть, – а Неверная Нога – враг индейцев, – еще более гадостным тоном добавил бестактный Дед, и лейтенант Коршанский хмыкнул-таки, но, слава Богу, совсем негромко…