Тот, кто не спит

- Пробуй!

Петров пригубил. Вода и вода. Холодная. Сейчас вкуснее станет.

Он скинул рюкзак, вытащил плоскую фляжку:

- Монастырский бальзам, - плеснул совсем немного, с чайную ложечку, и коричневый дым заклубился, расползаясь по кружке.

- Хотите?

- Не, стара я бальзамы пить.

- Уж и стара, - Петров покачал кружку. Коктейль походный криничный. - Лет шестьдесят?

- Семьдесят один! - гордо ответила хуторянка.

- Не страшно одной на хуторе?

- Бог от болезней боронит, руки-ноги служат. Опять же из района нет-нет, да и навестят, из собеса.

- По этой тропке? - он отпил желтоватую смесь. Ничего букетец, терпимо.

- Ты, милок, из Глушиц пришел?

- Так точно.

- А если из Богданова, центральной усадьбы, то прямая дорога есть. В сухую погоду доезжают. Хлеб привозят на месяц, крупу, керосин, уголь на зиму. Мне, как воевавшей, положено. Сам-то что здесь потерял?

- Турист. Люблю тишину.

- Ты садись, сидя пьется лучше, - она пододвинула табурет. - Тишины здесь полно, мешками бери.

- Воевали, значит?

- Снайпером была, женский снайперский отряд Чижовой, слыхал? Двенадцать правительственных наград имею! - бабка села напротив, через узкую деревянную столешницу.

- Бак, поди, тяжело таскать? - Петров кивнул на термос.

- Тележкой что хочешь свезешь.

- Далеко криница-то?

- Посмотреть желаешь? Посмотри. От века вода течет, не кончается.

- Если дальше пойти, на восток, - Петров показал рукой, - есть путь?

- Какой путь, - покачала головой старушка. - Раньше колхоз был, верстах в двадцати, да давно распустили. Стариков по интернатам, молодые сами о себе позаботились. Глухомань одна.

- А еще дальше?

- Не знаю, врать не хочу. Говорят, колония после войны открылась, для убийц. Еще вроде военные, вертолеты порой подолгу летают, тренируются. Внизу-то ничего нет, свалятся - беды не наделают, разве на меня, старую, упадут, так и то польза выйдет, - она усмехнулась.

- Спасибо за водицу, - Петров поднялся. - Перегон до ночи отмахаю.

- Где же спать будешь? - хуторянка поправила платок на голове.

- Палатка в рюкзаке, - он пошел по тележному следу.

Одной водой и угостила. Ни огурца с грядки, ни хлебушка. Времена строгие. Близка ночь - гостя из дому прочь.

След огибал невысокий пригорок. Вот и криница. Вода небойкой струйкой лилась из чугунной трехдюймовой трубы и сбегала вниз, прослеживаясь на сотню метров высокой зеленой травой. Не получилось Волги, одинок ручей, а нынче не время одиночек. В случае чего - сидеть в общей камере.

Он пил воду до бульканья в животе, зубы ломило от стылости, потом отошел в заросли травы.

Фонтаном изверглась вода, едва замутненная остатком обеда.

Опять и опять он пил и извергал ее, составляя в уме задачу про бассейн, в который в одну трубу вода вливается и выливается, а зачем, спрашивается? Хатха-йога, подражание тигру. Очищением желудка добиться кристальности помыслов.

Ладно, достаточно, довольно.

Он поднялся на пригорок, на самую его вершину. Солнце сядет скоро, а до синей полосы посадки - топать и топать.

Под ногами - чернота старого, давно паленого дерева. Ветряк стоял тут, на вершине, от него и назвали хутор. Когда сгорел? И почему? Не пожалел немецкий летчик зажигалку или свои, отступая, уничтожили на страх агрессору?

Петров пригляделся к редкому, чахлому кустарнику. Лет сорок прошло с пожара, сорок пять. Дружно горело, знатно, далеко светило.

Под гору ноги несли сами, успевай переставлять. Выйдя на равнину, он удержал темп, трава стегала по голенищам сапог. Дорога скорее угадывалась, относясь более к истории, чем дням сегодняшним - пониже трава, иначе пружинит земля, и вдали - просвет лесополосы меж рдеющих верхушек деревьев.

Солнце сменил месяц, половинка орловского хлеба, измятый, истыканный вилкой, а то и пальцами привередливых покупателей.

Когда до посадки осталось километра два, Петров вытащил из кармашка рюкзака баллончик, побрызгал на землю. Дезодорант, полезная в путешествии вещь. Имеет изысканный, нежный аромат, таинственный, как сама ночь…

Он свернул с дороги, пошел под углом, вспоминая значение тангенса сорока пяти градусов. На середине гипотенузы опять спрыснул след, и третий раз - заходя в посадку.

Света месяца едва хватило, чтобы выбрать подходящее местечко, закрепить меж близ стоящих стволов гамак, у головного края подвесить рюкзак, у ножного - сапоги. Тарзан из племени северных короткошерстных обезьян.

В животе заурчало, болезненная спазма скрутила - и отпустила. Помог бальзам да промывание желудка, иначе несло бы, как паршивого гусенка.

Он немного прошел, прогуливаясь, вдоль полосы, глядя на уходящий месяц. Пора за ним, на боковую.

Он вернулся к своему гнезду, забрался в гамак, укрылся с головой полотнищем.

Издалека донесся протяжный вой. Унюхал выжлец плоды химизации, тяжко его хозяевам придется. И верно: человеческий крик, истошный, пронзительный, пересек поле, за ним - два выстрела.

Петров вслушался. Неясные, заглушенные расстоянием ругательства, стоны. А вы как думали, ребятки? Турист нынче пошел ушлый, запросто не возьмешь!

До рассвета - три с половиной часа. Вполне достаточно, чтобы отдохнуть, если уснуть сразу.

Но не спалось.

3

Утренняя птичья истерика бодрит сильнее кофе.

Петров, лежа в гамаке, завтракал, попеременно прикладываясь к тубу с сыром и пластиковой бутылочке с тоником. Почти космонавт почти в космосе.

Сороки верещали, обсуждая свои внутренние дела. Чужих двуногих бескрылых поблизости нет.

Он откинул полотнище и стал медленно спускаться на землю. Какой Тарзан, смешно, желтый земляной червяк в период линьки, старая кожа сошла, а новой - не оказалось.

Утро росистое, ночь все слезы выплакала. Босиком по траве, и ноги чистые-чистые. Кто моет ноги по утрам, тот поступает мудро…

Он прикрепил кобуру к ремню, вложил пистолет. Балласт, гарантирует остойчивость и безопасность. И рюкзак полегчал, скоро вверх тянуть будет.

Он оглянулся на лесополосу, на темный след пролитой росы. И собак не требуется.

Вторая гипотенуза вернула на дорогу. Построение конгруэнтных фигур как условие совершенствования землепользования Древнего Египта.

Роса сохла быстро и к следующей поперечине посадки исчезла. Деревья разрежены кустарником, обильно, пенно нахлынувшим в проход стопудовых урожаев. Тихие, спокойные кустики. Пичужки попримолкли, зной. Воздух у горизонта дрожал, сгущаясь до плотности силикатного клея. Не увязнуть бы в этом клее. Если дойдет. Ведь далеко. А до прохлады под сенью дерев и кустов - метров триста. Дистанция эффективной стрельбы из автомата.

Петров упал в траву - плавно, удобно, освободился от рюкзака и, устроив его на предплечье, пополз. Со стороны посмотреть - дурак дураком. При условии, что никто со стороны не смотрит. Если смотрит - не дурак, а предусмотрительный, осторожный человек. Но если никто не смотрит, то тоже ведь не дурак. Имеет право передвигаться любым доступным способом.

Впрочем, словесная эквилибристика ни к чему: со стороны его видно быть не должно. Разве сверху.

Он глянул в белесое небо. Птица. Треугольный вырез в хвосте. Ястреб, коршун? Забыл. Высматривает слепыша, мышь полевую, мало ли добычи на тысячах гектаров?

Петров приложил ухо к земле.

Если держать его так долго-долго, оно пустит корни и примется. Спасает только срочная гильотинная ампутация, осужденная Господом нашим, Матфей, двадцать шестая глава, стих пятьдесят второй.

Он переместился в сторону, опять прислушался. Будет, довольно.

Петров встал, побрел к застывшему терновнику. Колючий, цепкий, не разгуляешься. Совершенно неприспособленное для засад место. Зря ползал, пачкал и мял еще вчера браво сидящую форму.

А, может, и не зря.

Он успел пройти четверть часа новой пустошью, когда позади, из покоренной посадки, но в километре от прохода показались конные. Двое. Странно. А на слух - три лошади по меньшей мере. Одна - для него? Заботливость умиляет до слез.