Ведьмино отродье

дом.

Старик кивнул и отошел к стене, долго искал, смотрел на корешки... а после подал книгу и сказал:

- Вот, полистайте. Думаю, понравится.

Понравилось. Читал до темноты. "Трактат о четырех стихиях" Рентолаунта. А уходя, оставил на столе монету и сказал:

- До завтра.

Старик кивнул в ответ и что-то проворчал... но что - нельзя было расслышать.

И с той поры, лишь только начинали надвигаться сумерки, Рыжий спешил на улицу Стекольщиков. Теперь старик встречал его как старого знакомого, усаживал за лучший стол и даже иногда вступал с ним в беседы - о новостях по городу, погоде, ценах и о прочих пустяках. А днем...

Уже пять дней прошло, как он явился в Бурк, а чуда так и не случилось. Да Рыжий и не ждал его, а просто так ходил и любопытствовал. Читал. А на шестой день, как проснулся, Рыжий вскочил... и сел, и зло зевнул. Р-ра, вспомнилось! Вчера старик сказал ему:

- Вот, я вам приготовил "Размышления", труд Гернастейна Чермного о Первосиле, духе Равновесия. Прелюбопытно...

Да! Без всякого сомнения. Вот разве что... Рыжий похлопал себя по карманам и снова зевнул. Шерсть вздыбилась; оскалился... И все-таки сдержал себя, спустился вниз, позавтракал - сказал, что вечером расплатится, - и вышел.

Шел, не смотрел по сторонам. Пришел на Биржу. Биржа - это у них такой высокий желтый дом с колоннами. Там он сперва долго слонялся по двору среди шумящей, спорящей, обтрепанной толпы, порой присаживался, слушал и прикидывал... и лишь потом встал в очередь, дошел до кабинета, назвался Ловчером, сержантом из Тримтака: уволен вчистую, согласно собственному выкупу. Чин записал его в журнал, снял отпечатки лап и прикуса, выдал жетон, отправил на раздачу - там проверяли силу и сноровку. Рыжий проверился - брал камни, поднимал, подбрасывал, прыгал на стену, лазал по веревке - и был записан грузчиком на стройку. Строителям платили хорошо, и потому он сразу согласился, спустился вниз, в распределитель, и там его зачислили в артель на мельницу при маслобойной фабрике. И там Рыжий полмесяца таскал на верхотуру кирпичи, давал две нормы, не скулил, не выпивал, не дрался, не прогуливал. И вообще, компаний не водил, ни дурных, ни полезных, а больше все молчал. Его приметили, надбавили оклад. Потом узнали, что он грамотен, - поставили десятником. Потом, зимой уже учетчиком. И он опять, как и когда-то в Дымске, считал без косточек, в уме, и помнил все раскладки. Ему давали дачи - он не брал, звали к столу - не шел. В шесть вечера вставал, одергивал лантер - и к старику. Читал. Потом стал делать выписки. Чертил колонны, портики, рассчитывал фундаменты. Старик молчал. И он молчал. Придя домой, с соседями почти что не общался. Да и о чем бы с ними говорил?! Он в кубик не играл, не пил, в цирк не ходил, в долг не давал - копил. А накопив, врезал дверной замок, поставил в комнате сервант, повесил зеркало. Выписывал газету. И как-то раз прочел, что в Дымске все спокойно; похода не было - ни в Лес, ни в Горскую Страну, - а был лишь пир по случаю Большого