Машина снов (СИ)

Он впивался в мякоть ночи дорогими сапогами, подбитыми слоновьей кожей, губчатой, мягкой и толстой, как пена на гребне прибоя. Почти бесшумно они целовали вспотевшую мостовую, и вот уже прояснялся впереди огромный силуэт Главных ворот, чёрный на чёрном, заплатка на темноте. Запертые на ночь на девять исполинских засовов, слегка подсвеченные снизу слабыми бумажными фонарями, прибитыми к безветренной темноте, ворота в этот момент показались Марку символом разделения миров на тот, что доступен обычным чувствам, и тот, что начинается во сне.

Как‑то машинально, не вдумываясь в то, что делает, сосредоточившись исключительно на собственных мельтешащих чувствах, Марко условным посвистом подозвал дежурного десятника, показал пайцзу, велел подать люльку, тут же плачущим котёнком заскрипевшую на лохматых верёвках, перемалываемых деревянными блоками. Вошёл в неё, кивком поздоровавшись с тощим маленьким лучником, взялся за верёвку, чувствуя её биение, напомнившее биение лесы, когда крупная рыбина, разрывая рот крючком, пытается утянуть лодку в морскую синюю тьму. Люлька пошла наверх. Но вместо радующей глаз панорамы дворца зрачок нашарил только подслеповатую тьму, лишь местами подмазанную охристым отсветом огней, притушенных новолунием.

Бесконечное движение люльки в темноте завершилось резким рывком, когда страховочный узел на потяжелевшей от тумана верёвке тихо стукнул в блок. Марко перешагнул борт, прошёл по смотровой площадке, почти бегом пересекая стену, вошёл в следующую люльку и, когда она пошла вниз, постанывая и кряхтя, невольно сравнил себя с ныряльщиком, уходящим в ночную воду. Жемчуг или акула? Что ждёт меня сегодня? Он вздрогнул всем телом от неприятной мысли, вздёрнулся куском мяса на собственный позвоночник, как на шампур, встряхнулся по‑пёсьему, прогоняя брызги тумана, так и льнущего к телу через невидимые прорехи между плетением хлопковой нити.

Бум, сказала верёвка, ударяя в блок страховочным узлом. Бум, отдалось в днище, когда, обитое войлочным валиком, оно коснулось земли. Марко перебрался через борт, ступил на мягкую полосу вспаханной на ночь земляной полосы, поворотился и лишь слегка зацепил взглядом, как люлька растворяется в темноте, уплывая вверх. Он слегка помедлил, пытаясь высмотреть патруль. Надо было идти. Идти. Он повторил это слово как приказ. И сделал шаг. Потом ещё один. И ещё.

Старый даос сидел неподалёку, напоминая утёс, до которого нужно было добраться задыхающемуся от усталости ночному пловцу‑ контрабандисту, что старается грести без единого всплеска. Марко аккуратно нащупывал подошвами полосу вспаханной земли, тянувшейся вдоль дворцовой стены, чувствуя, как мягкая грязь всасывает в себя стопу подобно болоту. Страх никак не хотел уходить, неповоротливым слизнем копошась где‑то внизу живота.

Шаг. Ещё один.

Седой Ху, неподвижный, как камень, разумеется, никак не отреагировал на приближение Марка. Посох с привязанной тыковкой‑горлянкой тихо‑тихо шуршал амулетами, притороченными к его кривому навершию, и казался куда более живым существом, чем его хозяин, погружённый в добровольную немоту. Чем ближе к старому даосу подходил Марко, тем сильнее он чувствовал странный дурной ветер и тем сильнее бесились дорожки песка под его ногами.

Шаг. Ещё шаг. Ещё один.

Глупо было бы ожидать, что безмолвный старец заговорит, подумал Марко. Поэтому он достал из‑за пазухи кожаный мешочек и покачал его. В темноте что‑то блеснуло. Створки век распахнулись, на перепаханном жизнью лице даоса сверкнули узкие щёлочки глаз. Ясных, как у юноши. Марко не успел уловить его движения, но меньше чем через мгновение даос уже стоял совсем рядом, протягивая к амулету жёлтую руку с тяжёлыми ромбовидными ногтями. Марко чудом успел отдёрнуть мешочек и, еле уворачиваясь от молниеносных выпадов старика, вытряхнул нефритовую заколку на ладонь. И, как только заколка Люя холодно легла в его ладонь, даос немедленно замер, опасливо следя за каждым движением Марка.

– Рад приветствовать вас, благородный мастер Ху, – как можно почтительнее произнёс Марко.

– Эта вещь не принадлежит вам, – не отвечая на приветствие, ответил даос.

– Эта вещь как раз таки принадлежит мне. Она подарена мне в обмен на некую драгоценность, – усмехнулся Марко.

Даос неприязненно поморщился.

– Но я принёс её вам, – продолжил Марко. – И мог бы вернуть эту реликвию, принадлежавшую, как я слышал, вашему славному ордену.

– Я мог бы забрать её… – высокомерно начал говорить даос, но Марко моментально пресёк его:

– Стоит мне шевельнуть кистью, и заколка обратит вас в живой труп, и мы оба это знаем. Я не требую от вас вежливости, будучи в ваших глазах поганым варваром‑лаоваем. И прекрасно осознаю это. Но вы будете делать то, что я скажу. Потому что, в противном случае, я уничтожу реликвию, растерев её в пыль и развеяв эту пыль с дворцовой стены.

– Что вам угодно? – спросил даос, сверкая глазами из‑под снежно‑белых бровей.

– Мне угодно знать, где находится Чиншин.

Даос внезапно сморщился, будто хлебнув уксуса, и мелко‑мелко затрясся от смеха.

– Чиншин растворён в пространстве, его дух незыблем и свободен, – ответил даос. – Как вы собираетесь ловить его?

– А я вас не про дух спрашиваю, – зло ответил Марко и угрожающе поднял над головой палочку.

– Хм… – пробормотал даос и задумался.

– Вы покажете мне, где находится его тело.

– Это довольно сложно, – ответил даос.

– Нет, не сложно. Потому что, когда небо над горизонтом станет серым от подступающего рассвета, вы впустите меня в свой сон и покажете мне, где искать тело Чиншина. Тогда утром заколка Люя Бессмертного будет вашей.

– Пусть будет так, – кивнул даос.

– Ещё бы не будет, – криво усмехнулся Марко. Ему до боли хотелось заехать кулаком в это высокомерное лицо. Тьфу. Безмяте‑е‑ ежные! Даосы, повелевающие реальностью! Ярмарочные клоуны. Такие же жадные и трусливые, как и все остальные.

Он повернулся и растворился в темноте. Шелестя завитками, песчаная дорожка последовала за ним.

Седой Ху сидел на прежнем месте, незыблемый, как прежде. Ни единая складка мешковатой одежды старого монаха не шевелилась под дуновением ветерка, даже терракотовые и каменные амулетики, украшавшие посох, перестали постукивать, отмечая бег слабых воздушных волн.

Но во всём этом безмолвии легко улавливалось одно мелкое, но чёткое движение: длинные седые брови старого Ху мелко‑мелко тряслись. Он хохотал. Неподвижный внешне, внутри он содрогался от хохота.

Дорога вилась между горбами холмов, более всего напоминавших спины каких‑то странных животных, сонно уткнувшихся мордами в эту плодородную землю, чутко отзывавшуюся на каждую каплю воды. Стоило лишь слегка оросить её, как вверх лезли бесчисленные побеги. Местами вдоль тракта тянулись светлые ароматные рощи пиний, напоминавшие своей прозрачностью городской парк, а местами стройными колоннами взмывали вверх бамбуковые лески, словно зелёной дымкой окутанные полупрозрачной кроной там, в вышине, ближе к небу. Они напомнили Марку трубы органа, не раз виденного им в те стародавние времена, что он прислуживал фра Доменико у алтаря. Он даже спешился, чтобы подойти и постучать по стволу ближайшей бамбучины, надеясь услышать сухой и чёткий звук, но, в отличие от иссохшего ствола, живое дерево молчало, ему не было дела до крохотного пигмея, стучавшего по его тёмному основанию; ствол на много саженей уходил вверх, протягивая бесчисленные зелёные пальцы к бледнеющему в пелене туч солнечному диску.

Собирался дождь. Крупная оранжевая многоножка разорванным ожерельем прозмеилась по матовому нефриту ствола. Марко рефлектор‑ но отдёрнул руку от ядовитой твари, которая скрылась в толще палой листвы, не заметив юношу. Он зябко передёрнулся, пряча кисти под мышками. Бамбуковый лес жил своей жизнью: прогудел мимо тяжёлый жук‑бронзовик, сверкнув в мелькнувшем солнечном луче длинными слюдяными крыльями; пара лунных бражников, охваченных любовной лихорадкой, с сочным густым жужжанием пронеслась мимо, танцуя несколько тяжеловесный, но всё же изящный танец страсти; небольшая юная пустельга бесшумно пролетела между стволами, ловко поворачиваясь, чтобы не задеть хрупкими серповидными крыльями лаковые стволы бамбучин; с еле слышным шорохом проскользила по своим делам почти невидимая змея, чья украшенная прихотливым орнаментом спинка появлялась и исчезала в палой листве, просвечивая так, словно её хозяйка не ползла среди листьев, а плыла сквозь серые волны арыка; ветер усилился, и огромная крона рощи колыхнулась в вышине, осыпав электризующийся с каждым мгновением воздух смутным шорохом; юркая кабарга выпрыгнула из высокого папоротника, чуть не опрокинув Марка, одурело зыркнула на него сливовыми глазами с длинным веером ресниц, на мгновение замерла, подняв точёную хрупкую ножку, и тут же растворилась в тёплом влажном сумраке, оставив за собой только мягкий перестук копытец, приглушённый ковром палой листвы; где‑то в чаще хрюкнул кабанчик, и яркий стрекот пары сорокопутов тут же ответил ему; сорвавшись откуда‑то из‑под облаков, снежными комками прочертила полосатый сумерк рощи семья сорок, шумно жалуясь на лесных соседей…