Машина снов (СИ)

Он открыл глаза и, не в силах сдержать самодовольного хохота, закричал:

– Повелеваю тебе: изыди из нашего мира туда, откуда пришёл.

В следующее же мгновение его меч рассёк тело призрака сверху донизу, почти сразу превратив его в дым.

Марко повернулся к Хубилаю со счастливой улыбкой на мокром лице, успел заметить ликование в глазах императора и повалился без чувств, сжимая меч. Нарядный Марков шлем, покатившийся по земле, тут же благоговейно подхватили нухуры. Хубилай щёлкнул пальцами, и охранники подняли оцепеневшего юношу вверх. Император снял чешуйчатую латную перчатку и отечески отряхнул пыль с Марковых волос. Тут юноша открыл глаза и выпалил:

– Я знаю кто. Теперь я знаю, повелитель!

И тут же вновь потерял сознание.

*****Шестнадцать.

Их держали взаперти уже несколько часов. Мучительных часов, наполненных ожиданием, вынужденным бездельем, томлением и докучливой тишиной, в которой каждый возникающий звук раздражает, словно мелкий камушек в сапоге. Разумеется, для их же блага. Безусловно. А как иначе? Ведь последние события бла‑бла‑бла… Марку совершенно не запомнилась та словесная каша, которой потчевал их пожилой начальник дворцового протокола, из катайцев, нежно ворковавший всю дорогу, пока их с Николаем и Матвеем почти волоком тащили ханские нухуры. До тех пор, пока не будет установлено, кто стоял за бунтовщиком Чжао Шестым по прозванию Полосатый, изготовившим по чьему‑то злому наущению копию машины снов,дабы свергнуть власть Юань, высоким гостям с Запада будет безопасней находиться под охраной.

В пыльном павильоне, судя по всему, только что отстроенном, царил неприятный холод, парадоксальным образом сопровождаемый духотой – сочетание, характерное для помещений, где ещё никто никогда не жил. Мебель отсутствовала, но услужливый начальник протокола позаботился о том, чтобы сюда перенесли самые необходимые, с его точки зрения, вещи белых варваров: несколько любимых книг Марка, отцовский походный алтарь с подвесным кадильцем, Матвеевы потешные полки и кораблики из дерева, пару‑тройку кресел, лохматый самаркандский ковёр и целую гору одеял, наспех уложенных друг на друга.

Окружало эту имитацию обжитого пространства несколько тонких ширм, по поверхности которых растекались тонкие волокна ароматного дыма, узкими нитями сочащегося из высоких светильников, дававших серому воздуху немного тепла. Остальное пространство огромного павильона казалось скучным, унылым и холодным.

Марко развалился в кресле, развлекая себя игрой с песком. В воздухе он чертил пальцем несложные геометрические фигуры, и вечно кипящий песок, мельтешащий вокруг его сапог, повторял их на плохо отделанном полу. Иногда Марко чертил слишком быстро, и песок словно бы задумывался, догоняя жест хозяина, а иногда он намеренно задерживал палец на полпути, не завершая фигуры, и тогда песок приходил в бешенство, начиная кружиться змейками.

Однако, несмотря на кажущееся внешнее спокойствие, изнутри Марка точила, грызла мучительная жажда вырваться отсюда, из этой тоскливой пылищи, чтобы снова очутиться в гуще битвы. Ему казалось удивительным состояние противоестественного покоя, внезапно окружившего их, и даже не столько само это состояние, а способность его родных сохранять спокойствие в ситуации, когда столько немыслимого прямо сейчас, в эту самую минуту происходит за этими стенами. Иногда он в приступе тихой ярости хватался за пояс, там, где обычно висел его меч, но неприятная пустота напоминала ему, что меч «временно изъят на хранение». И это только подхлёстывало его.

Чтобы как‑то успокоиться, он начал было думать о Пэй Пэй, но эти мысли, обычно погружающие его в пучину сладких и красочных грёз, так плохо сочетались с неуёмными вспышками ярости, зарницами взрывающимися где‑то на периферии сознания, что он оставил эти попытки и вдруг поймал себя на мысли, что из его груди вырывается тихий ноющий звук – скрипящая доминанта скуки, приправленной бессильным гневом. Он легко поднялся с кресла, подошёл к окну, разбрызгивая почти невидимые песчаные завитки, и чуть подвинул ставню, боясь неуместно скрипнуть ею. До его сознания вдруг донеслись слова отца, который, видимо, говорил уже очень долго:

– Стоило тумену Тогана покинуть мятежный Аннам, который уже почти полностью подчинился власти Великого хана, как восставшие из пепла аннамиты нанесли оставшимся войскам сокрушительное поражение и вернули себе контроль над большей частью страны. Мы, конечно, всё ещё удерживаем Мянь, но в Тебете нам подчиняется только Амдо. Разбойная страна Кхам по‑прежнему признаёт власть Великого хана только формально. Чиновников убивают, военные отряды беспощадно грабят.

Высадка в Ниппон окончилась провалом, мы потеряли множество кораблей. Я слышал, что в западных улусах к власти пришёл Туда‑Менгу, исповедующий сарацинскую веру, а это не просто какие‑то мелкие дрязги между мунгалами, это раскол. И в это время Великий хан готовит поход на Яву. А тем временем его тумен в Фукиене боится высунуть нос за пределы кольцевого канала, опоясывающего порт, – размеренно, словно врач, зачитывающий слишком длинный диагноз, проговорил Николай, сцепив за спиной пальцы и медленно прохаживаясь по покоям, нарочито переваливаясь с пятки на носок, заставляя доски пола тихонько поскрипывать.

– Меня куда больше заботит этот дурацкий домашний арест, – нервно сказал Марко, вглядываясь в узкую щель между ставнями, где маячила массивная фигура стражника, закованного в воронёные латы. – Мне нужно выйти отсюда. Мы здесь уже почти целый день.

Николай внезапно перестал ходить взад‑вперёд и с удивлением уставился на сына. Тот совершенно не обращал внимания на отца, прикованный к окну, словно кот, следящий за нервным полётом бабочки. Матвей отставил свою всегдашнюю забаву – вырезывание маленьких деревянных мунгальских всадников – и оторопело посмотрел на племянника, внезапно потерявшего малейшее представление о приличиях и сыновнем почтении. Если бы фигура свирепого воина, скалившегося с гобелена, украшавшего входную дверь в павильон, внезапно исторгла из нарисованной груди боевой клич, Николай с Матвеем удивились бы куда меньше, чем теперь. Что он мямлит, этот неоперившийся птенец, этот молокосос?

– Сын, – медленно произнёс приосанившийся Николай. В этот момент он словно стал выше ростом, благообразнее и честнее, будто бы внезапно изобразил икону.

– М? – легкомысленно бросил Марко через плечо, по‑прежнему не отрывая взгляда от усатого приземистого тюрка, важно расхаживавшего за окном, положив руку на рукоять кривой сабли.

– Сын, ты меня слышишь?

– Да, конечно.

– Меня коробит твоё легкомысленное отношение к отцовским словам…

– Не сейчас, папа, – небрежно бросил Марко и внезапно пошёл ко входу в покои.

Николай неприлично вытаращил глаза от удивления, приподнял брови, благообразная маска внезапно уступила место глуповатому стариковскому выражению лица, на котором, помимо тщательно культивируемой привычки изображать придурочную глуховатость, читалась и уязвлённая гордость. Он протянул руку в направлении сына, но его пальцы лишь веером пробежались по пустоте, словно бы почтенный старец вздумал бросить на пол щепоть муки. Николай беспомощно посмотрел на брата, словно бы глазами призывая его образумить зарвавшегося юнца.

– Марко! – зычно крикнул Матвей, выходя из‑за стола. Его голос дрожал от ярости. – Ты ничего не хочешь нам объяснить?

Марко обернулся, с удивлением посмотрел на родственников, словно бы обнаружил в комнате заговоривших по‑италийски мышей, и, буквально на секунду призадумавшись, ответил:

– Не понимаю. Что именно ты хочешь услышать сейчас?

– Я хочу услышать объяснение причин такой фамильярности. Я хочу знать, почему ты нарочито игнорируешь речь собственного отца. В конце концов, мы полагали, что держим некий семейный совет. Я хочу знать, почему ты демонстрируешь такое явное неуважение к своему отцу и мне?

– А, это, – скучно бросил Марко. – Изволь.

– Ну же?

– Прости, дядя, у меня попросту нет времени на придворные танцы. У меня есть дела, в которые я, увы, не могу тебя посвятить, – с выражением лёгкой досады ответил Марко и снова повернулся, чтобы идти к выходу.