Истребители. Трилогия

– Кто это? – удивленно спрашивает Дуче.

– Русский разведчик Максимов, – безразличным тоном отвечает Фюрер. – У нас замом Мюллера числится.

– Так почему же вы его не арестуете?

– А, все равно отвертится.

К концу войны положение Германии было столь плачевно, что даже в рейхсканцелярии приходилось стоять в очереди для того, чтобы купить колбасы. Однако Штирлиц, вопреки всем нормам поведения, всегда брал без очереди. Гестаповцы очень возмущались этим. Они еще не знали, что Герои Советского Союза обслуживаются вне очереди.

Гестапо обложило все выходы, но Штирлиц вышел через вход.

– Или вот…

Приезжает Гитлер в сумасшедший дом. Все пациенты выстраиваются в шеренгу и поднимают правую руку с криком «Хайль Гитлер!». Гитлер проходит вдоль шеренги, и в конце видит человека с опущенной рукой. Спрашивает:

«Что же ты меня не приветствуешь?»

Человек отвечает:

«Так я же не псих, я санитар».

– А вот еще:

Гитлер падал с крыши рейхстага и чудом зацепился за дерево. На следующий день чудо распухло и мешало ходить.

– Или… А вот и гитару с гармонью принесли.

Подхватив гитару, принесенную местной служащей с потекшей тушью, она явно плакала, сделал перебор, проверяя звучание, и прежде чем играть, произнес:

– После юмора хотелось бы спеть чего‑нибудь такого, веселого, бодрого, военного. К сожалению, таких у меня всего пара, надеюсь, вам понравятся, я их еще не исполнял.

Первая посвящается всем водителям, и не только фронта, а еще и тем, кто кует победу у нас в тылу.

Через горы, реки и долины,

Сквозь пургу, огонь и черный дым

Мы вели машины,

Объезжая мины,

По путям‑дорогам фронтовым…

– Хэ‑хэ‑хэ, – вытирая слезы от смеха, невольно хохотнул Мерецков.

– Да, как ни странно, но первую часть он отработал хоть и напряженно, но за цензуру не вышел, – ответил Симанович.

– Это да. Вроде все в порядке. Вон, слышишь, и песни хорошие… Нужные.

– Это да, главное чтобы что‑нибудь не ляпнул, отвечать то нам.

– Если бы хотел, то ляпнул, видишь же, что он себя контролирует.

– Посмотрим, до конца эфира еще десять минут осталось. Давайте лучше песню дослушаем, хорошо поет, все‑таки талант у мальчишки…

Эх, путь‑дорожка фронтовая!

Не страшна нам бомбежка любая,

Помирать нам рановато –

Есть у нас еще дома дела.

Путь для нас к Берлину, между прочим,

Был, друзья, не легок и не скор.

Шли мы дни и ночи, было трудно очень,

Но баранку не бросал шофер.

Может быть, отдельным штатским людям

Эта песня малость невдомек.

Мы ж не позабудем, где мы жить ни будем,

Фронтовых изъезженных дорог.

Эх, путь‑дорожка фронтовая!

Не страшна нам бомбежка любая,

Помирать нам рановато –

Есть у нас еще дома дела.

(Б. Ласкина)

– А сейчас товарищи, представьте, что прошло двадцать… ну может даже тридцать лет. Мы, конечно, победили, и вот какую песню МОГУТ написать наши потомки… – после того как песня стихла, послышался немного плавающий, слегка запинающиеся голос Суворова.

– О чем это он? – повернулся к комиссару Симанович.

– Ой, сейчас что‑то будет… – что‑то предчувствуя, пробормотал резко вспотевший Мерецков.

Адъютант Мехлиса с силой бил Льва Захаровича, судорожно кашлявшего, по спине.

Комиссар, с удовольствием слушал своего подопечного, посмеиваясь, который довольно неплохо выступал по местному радио, пока в конце передачи не произнес странные слова. К сожалению Лев Захарович в это время пил крепкий грузинский чай, так что не удивительно что он подавился.

– …прибаф‑фь… – прохрипел он.

Адъютант подошел к большому ящику радио и прибавил громкости. Кабинет наполнила музыка и ПЕСНЯ.

…От героев былых времен,

Не осталось порой имен.

Те, кто приняли смертный бой

Стали просто землей, травой.

Только грозная доблесть их,

Поселилась в сердцах живых.

Этот вечный огонь.

Нам завещанный одним

Мы в груди храним.

Погляди на моих бойцов,

Целый свет помнит их в лицо.

Вот застыл батальон в строю,

Снова старых друзей узнаю.

Хоть им нет двадцати пяти

Трудный путь им пришлось пройти.

Это те, кто в штыки

Поднимался как один,

Те, кто брал Берлин.

Нет в России семьи такой,

Где б не памятен был свой герой.

И глаза молодых ребят,

С фотографий увядших глядят.

Этот взгляд, словно высший суд,

Для парней, что сейчас растут.

И мальчишкам нельзя,

Ни солгать, ни обмануть,

Ни с пути свернуть.

(Евгений Агранович)

– Товарищ капитан, просыпайтесь, уже восемь утра, – тряс меня кто‑то за плечо.

С трудом разлепив глаза, я увидел над собой склонившегося ведомого.

– Славка, долетел значит?

– Долетел, товарищ капитан.

– Хорошо. Что вчера было? А то я смутно помню.

– О‑о‑о, вы вчера по радио выступали, все под таким впечатлением. Спрашивают, когда вы еще про фон Штирлица?..

– Штирлиц?! Радио? Какое еще на фиг радио?! – перебив, с недоумением переспросил я.

Лаврентий Павлович Берия стоял у окна и наблюдал, как два водителя копаются во внутренностях его машины. Трехлетний «Паккард» на котором в последнее время ездил всесильный нарком, пару дней назад стал дергаться в тот момент, когда трогался с места и сейчас водитель позвав на помощь коллегу, ковырялся в движке.

– Совершенно ничего не помнит? – поинтересовался нарком отворачиваясь от окна.

– По крайней мере, не симулирует точно. В течение получаса он смог вспомнить только то, что: «там вроде обои зелененькие были». В принципе не ошибся, в студии стены окрашены в зеленый цвет, – ответил стоявший на вытяжку капитан госбезопасности Никифоров.

До начала войны он даже помыслить не мог, что станет порученцем САМОГО Берии, но через месяц с начала нападения, в обычный штатный полк, которого ждала судьба десятков других авиачастей, попал странный паренек, потом все закрутилось‑завертелось и вот капитан уже полгода как личный порученец наркома. Нет, это конечно хорошо, но постоянно отслеживать Суворова, было возможно только, когда он рядом. Конечно люди Никифорова постоянно находились рядом с летчиком, взять того же особиста полка, но личное присутствие все‑таки лучше. Хотя не в том случае, когда Вячеслав оказался на Керченском фронте. За несколько дней, Суворов все поставил вверх дном, и Никифорову до сих пор приходилось исправлять все, что натворил поднадзорный. Никифорову даже пришлось выслушать резкую отповедь наркома на действия Суворова, что было очень неприятно.

– Что он говорит про исполнение?

– Когда ознакомился с текстом, скривился. Явно узнал, потом понес всякую чушь, что не помнит ничего.

– Врет?

– Про выступление нет, а то, что было в записи передачи, он знает. Даже пару анекдотов про этого фон Штирлица рассказал, правда, очень неприличные, но смешные. Беспокоит другое, реакция армии и флота на выступление Вячеслава.

– Сильно впечатлились? – поинтересовался нарком, расхаживая по кабинету, вынуждая порученца постоянно поворачиваться вслед за ним.

– Более чем. Политотдел фронта завален просьбами организовать выездные концерты с участием Вячеслава. Когда я вылетал из Керчи, количество писем перевалило за десять тысяч.

– Ого.

– Большую известность среди простых бойцов и командиров получил этот фон Штирлиц.

До выхода Суворова в эфир диктором было озвучено, когда и во сколько Вячеслав будет выступать, поэтому многие успели запастись писчими принадлежностями.