Избранное

Тут он опять взял чашку с ромашковым отваром, приподнял зеленые очки и посмотрел на меня снизу вверх.

— Надеюсь, у нас такие немыслимые выражения не в ходу? Вы не слышали ничего подобного, не правда ли? Не говорятся ли такие вещи на улицах? Нет, это сам Питт распространяет оскорбительные для меня измышления. Да и кто во Франции обзывает меня диктатором? Контрреволюционеры, бывшие дантонисты и эберти-сты, оставшиеся еще в Конвенте; мошенники вроде Л’Эрмина, которых я скоро обличу с трибуны; лакеи Георга Английского, заговорщики, которые силятся внушить народу ненависть ко мне, ибо знают чистоту моей гражданственности, а я ежедневно срываю маску с их пороков: Берресы и Катилины из породы Демуленов, Ронсенов и Шометтов, не прекращающие нападок на республиканский строй. Грязные животные, именуемые королями, в наглости своей мечтают надеть корону мне на голову. Не затем ли, чтобы она упала с плеч, как в один прекрасный день упадет у них самих? Горестно, конечно, что здесь им подражают лжереспубли-канцы, воры, вменяющие мне в преступление мои добродетели. Но, как вам отлично известно, я уже полтора месяца болен и не появляюсь в Комитете общественного спасения. О какой же моей диктатуре может идти речь? Не важно. Коалиция, преследующая меня, усматривает ее во всем: я слишком неудобен, потому что слишком бдителен и неподкупен. Эта коалиция сложилась в день, когда родилось наше правительство. Она объединяет мошенников и злодеев. Она осмелилась распускать слухи, что я арестован. Убит — возможно. Арестован — никогда. Эта коалиция распространяет всякие нелепости — например, будто Сен-Жюст хотел спасти аристократию, потому что сам из дворян. Ну какое имеет значение, от кого родился человек, если он живет и умирает, следуя добрым принципам? Разве не Сен-Жюст предложил и провел в Конвенте декрет об изгнании бывших дворян, как непримиримых врагов революции? Эта коалиция пыталась превратить в посмешище праздник Верховного существа и историю с Катрин Тео; эта коалиция, направленная лично против меня, объявляет меня виновником всех смертей, воскрешает все уловки сторонников Бриссо, а ведь то, что я сказал на этом празднике, было лучше, нежели доктрины Шометта и Фуше, не так ли?

Я кивнул.

— Я хочу,— продолжал он,— чтобы с могил убрали нечестивые слова, будто смерть есть сон, и начертали на них: «Смерть — начало бессмертия».

Он удовлетворенно улыбнулся и выпил отвар. Потом с видом оратора на трибуне поставил чашку на стол, и, поскольку я не откликнулся на его мысль, он подошел к ней с другой стороны — ему необходим был льстивый ответ.

— Я знаю, вы разделяете мое мнение, гражданин, хотя в вас немало от людей прошлого. Но вы чисты душой, а это главное. Я, например, уверен, что вам, как и мне, ненавистен военный деспотизм, а ведь если меня не послушают, он непременно наступит; если я выпущу из рук бразды революции, он перехватит их и низложит униженное народное представительство.

— Очень верно подмечено, гражданин,— одобрил я. Сказано было, в самом деле, недурно и даже пророчески.

Робеспьер опять улыбнулся.

— Уверен, что вы предпочли бы мой деспотизм, не правда ли?

— Да... Но...— промямлил я, в свой черед скорчив гримасу и придав своей уклончивой реплике всю мыслимую расплывчатость.

— Это был бы,— продолжал Робеспьер,— деспотизм такого же гражданина, как вы, равного вам, пришедшего к власти стезей добродетели и страшащегося лишь одного: чтобы его не осквернило нечистое соседство развращенных людей, которые втираются подчас в ряды истинных друзей человечества.

— Ну, соседей теперь у вас изрядно поубавилось. Вас почти не толкают локтями, не так ли? — не выдержал я.

Он поджал губы и поправил зеленые очки, чтобы спрятать

глаза.

— Да, потому что с некоторых пор я живу уединенно,— отпарировал он.— Тем не менее клевещут на меня по-прежнему.

Продолжая говорить, он взял карандаш и нацарапал на листке бумаги несколько слов. Через пять дней я узнал, что этот листок был списком будущих жертв гильотины, а эти несколько слов — моими именем и фамилией.

Он улыбнулся, откинулся назад и снова принялся за свое:

— Увы, клевещут-таки, потому что, говоря без шуток, я люблю, как вам известно, только равенство, и в этом вас особенно наглядно должно убедить возмущение, которое вселяют в меня писания, изготовленные в арсеналах тирании.

Тут он с трагической миной скомкал и растоптал большие английские газеты, но я точно помню, что он их не изорвал.

«Ах, Максимильян,— подумал я,— оставшись один, ты еще не раз перечитаешь их и будешь пылко целовать слова, действующие на тебя сильнее любых магических заклинаний: «Войска Робеспьера!»

После этой небольшой комедии, разыгранной каждым из нас, он встал и заходил по комнате.

Я тоже поднялся и зашагал с ним рядом.

— Я хотел бы до разговора о моем здоровье дать вам кое-что прочитать, а потом побеседовать об этом,— сказал он.— Это новый проект Сен-Жюста, а вы знаете, какую дружбу я питаю к автору. Впрочем, сами увидите. Мы еще потолкуем. Я жду его нынче. Он, вероятно, уже в Париже,— добавил Робеспьер, вынимая часы.— Сейчас выясню. Садитесь и читайте. Я скоро вернусь.

Он вручил мне толстую тетрадь, исписанную торопливым размашистым почерком, и поспешно, словно убегая, вышел. Я держал тетрадь, но глядел на дверь, за которой исчез Робеспьер, и думал о нем. Я знал его с давних пор. Сегодня он был на редкость беспокоен. Он либо что-то затевал, либо чего-то боялся. В комнате, через которую меня ввели, я заметил тайных агентов, неоднократно следивших за мною на улице, а сейчас слышал шаги, словно там, с самого моего появления, расхаживали взад-вперед. Разговор велся вполголоса. Я попробовал вслушаться, но безуспешно, и оставил свои попытки. Признаюсь, что испытывал скорее страх, чем уверенность в себе. Потом я решил выйти в ту же дверь, через которую вошел, но ее, то ли по недосмотру, то ли из предосторожности, заперли. Я был в ловушке.

Когда случившегося не поправить, я перестаю о нем думать. Я уселся и пробежал тетрадь, наедине с которой оставил меня Робеспьер.

31.

Законодатель

Рукопись представляла собой ни больше ни меньше, сударь, как набросок незыблемых и вечных установлений, которые надлежало даровать Франции и которые своевременно придумал для нее гражданин Сен-Жюст, двадцати шести лет.

Сперва глаза мои скользили по строчкам, но затем я начал усваивать заключенные в них истины, и то, что прочел, ошеломило меня. Какое же очаровательное ты дитя! Откуда ты взялся, прелестный пастушок? Не из Аркадии ли? С каких гор спустились твои козочки, о Алексис?

Размышляя так, я читал:

«Дети предоставлены Природе.

Дети в любое время года носят холщовую одежду.

Они питаются совместно и едят исключительно коренья, овощи, плоды и молочные кушанья.

Люди, безупречно прожившие жизнь, после шестидесяти лет носят белый шарф.

Мужчина и женщина, любящие друг друга, почитаются супругами.

Если у них нет детей, они вправе сохранить свою связь в

тайне.

Каждый, кому исполнилось двадцать один год, обязан объявить в храме, кто его друзья.

Друзья носят траур друг по другу.

Друзья копают могилы друг другу.

В сражениях друзья ставятся друг подле друга.

Тот, кто заявляет, что не верит в дружбу, или у кого нет друзей, подлежит изгнанию.

Человек, уличенный в неблагодарности, подлежит изгнанию».

— Сколько же будет эмигрантов! — усмехнулся я.

«Если человек совершил преступление, его друзья подлежат изгнанию.

Убийцы всю жизнь ходят в черном, а если снимут эту одежду, подлежат смерти».*

Невинная кроткая душа, как мы неблагодарны, обвиняя тебя! — воскликнул я про себя.— Твои мысли чисты, как капля росы на лепестке розы, а мы сетуем из-за нескольких телег с людьми, которых ты ежедневно, в один и тот же час, отправляешь под нож! Но ты не то что не касаешься — ты не видишь их, благостный юноша! Ты всего лишь пишешь их имена на бумаге,— нет, что я! -всего лишь просматриваешь список и ставишь свою подпись. Нет, опять не так: ты даже не просматриваешь его, а просто подписываешь!