Избранное

Я безуспешно искал глазами фиакр. В этом году они редко попадались на улицах. Горе тому, кто осмелился бы раскатывать в карете по раскаленным мостовым второго года Республики! Тем не менее я услышал за спиной стук копыт и колес пароконной упряжки, нагнавшей меня и остановившейся. Я обернулся и увидел над собой благодушную физиономию Блеро.

— Чего ты от меня хочешь, заспанная, длинная, придурковатая, расхристанная, ленивая, желтая рожа? — воскликнул я.

— Простите за беспокойство,— усмехнулся он,— тут у меня для вас бумажка. Гражданка Роза невзначай подобрала ее под ногами.

Говоря это, Блеро забавлялся тем, что ополаскивал свой огромный башмак в сточной канаве.

Бумажку я взял нехотя, зато прочел с ликованием и ужасом, неизбежными после избавления от смертельной опасности:

«Продолжение:

К. Л. С. Суакур, тридцать лет, уроженка Парижа, бывшая баронесса, вдова Инисдаль, улица Пти-Вожирар;

Ф. К. Л. Майе, семнадцать лет, сын бывшего виконта;

Андре Шенье, тридцать один год, уроженец Константинополя, литератор, улица Клери;

Креки де Монморанси, шестьдесят лет, уроженец Хитцлем-берта в Германии, бывший дворянин;

М. Беранже, жена Бовилье Сент-Эньяна, улица Гренель-Сен-Жермен;

Л. Ж. Дервильи, сорок три года, бакалейщик, улица Муф-

тар;

Ф. Куаньи, шестнадцать лет восемь месяцев, дочь личного дворянина, Университетская улица;

К. Ж. Дориваль, бывший отшельник...»

И еще двадцать фамилий. Продолжать не стоит: это был конец списка, потерянный листок, который болван комиссар спьяну искал у себя в шляпе.

Я изорвал его, измял в руках, растер пальцами и проглотил, предварительно разжевав. Затем оглядел верзилу канонира и по-

жал ему руку не без... да, это правда, и я могу в этом признаться... не без нежности.

— Ба! — пробурчал Стелло, проведя рукой по глазам.

— Да, не без нежности. А он, здоровенный бездельник, почесал в затылке и промямлил с таким видом, словно только что проснулся:

— Потеха! Пристав, ну тот, длинный и бледный, похоже, так обозлился на комиссара, что сунул его в телегу взамен остальных. Потеха!

— Дополнительный мертвец? Что ж, справедливо! — одобрил я.— А куда ты направляешься?

— Да вот сопровождаю зарядный ящик на Марсово поле.

— Подвезешь меня на улицу Сент-Оноре?

— Господи, конечно! Садитесь, не помешаете. Мне сегодня сам король..,

Это было его любимое присловье, но он прикусил губу и не договорил.

Ездовой дожидался товарища. Блеро, хромая, вернулся к зарядному ящику, рукавом мундира смахнул с него пыль, уселся на него верхом, как на коня, подал мне руку, усадил позади себя, и мы помчались галопом.

Я поспел на улицу Сент-Оноре к Робеспьеру за десять минут и до сих пор не понимаю, как случилось, что прибыл туда в целости, а не рассыпался на части.

30.

Дом господина де Робеспьера, адвоката парламента

Этот серый неприметный дом, куда я собирался войти и который цел еще сегодня, дом, принадлежавший столяру по фамилии, если не ошибаюсь, Дюпле и уже давно занимаемый бывшим адвокатом парламента, ничем не напоминал бы жилище временного повелителя Франции, не выгляди он таким безжизненным. Все ставни сверху донизу были закрыты, ворота заперты, занавески задернуты. Из дома не доносилось ни звука. Он казался слепым и немым.

Женщины, кучками судачившие у дверей,— обычная примета Парижа в смутные времена — издали указывали друг дружке на этот дом и шушукались. Иногда оттуда выходил жандарм, санкюлот или шпион, нередко в юбке. Тогда кучки рассеивались и кумушки торопливо расходились по домам. Экипажи, переходя на шаг, объезжали это здание подальше.

Не успел я взяться за молоток, как дверь распахнулась и выскочил встревоженный привратник; он словно боялся, как бы молоток не ударил слишком громко. Я сразу же осведомился, не приходил ли сегодня старик с такими-то приметами, и в меру способностей описал господина де Шенье. Привратник с проворством комедианта сделал каменное лицо и покачал головой.

— Не видал,— отрезал он.

— Постарайтесь припомнить всех, кто приходил нынче ^,гт-ром,— не отступался я, настаивая, улещивая, выспрашивая.

— Не видал,— вот и все, что я сумел из него вытянуть. За его спиной прятался маленький оборвыш, развлекавшийся тем, что швырял камешки в мои шелковые чулки. По злобности мальчишки я угадал в нем утреннего посланца. К Неподкупному я поднялся по довольно темной лестнице. Во всех дверях снаружи торчали ключи: вы шли от комнаты к комнате, никого не встречая. Только в четвертой по счету сидели два негра и два секретаря, которые безостановочно, не поднимая головы, что-то писали. Проходя мимо, я украдкой глянул на столы; на них лежало до ужаса много именных списков. От этого ноги у меня похолодели, как от вида крови и грохота телег.

Я бесшумно проследовал по заглушавшему шум шагов, хотя и сильно потертому ковру и столь же бесшумно был введен в кабинет.

Освещение в комнате было скудное и тусклое. Она выходила во двор, а толстые темно-зеленые шторы еще затеняли ее, затрудняя доступ воздуха и подчеркивая массивность стен. Это просторное помещение озарялось, в сущности, лишь отблеском солнца, падавшего на противоположную стену двора. За большим письменным столом красного дерева в зеленом кожаном кресле сидел мой второй сегодняшний пациент, держа в одной руке английскую газету, а в другой — серебряную ложечку, которой он размешивал сахар в чашке с ромашковым отваром.

Вы, без сомнения, хорошо представляете себе Робеспьера. На свете немало чиновников, похожих на него: внешность его отнюдь не свидетельствовала о незаурядности и вряд ли могла привлечь к себе внимание. Ему было тридцать пять лет, и лицо его казалось раздавленным между лбом и подбородком, как если бы две могучие руки притянули их друг к другу поверх носа. Это матовое и словно набеленное лицо соперничало цветом с бумагой, хотя на нем оставила бесчисленные глубокие следы оспа. Оно не оживлялось ни кровообращением, ни разлитием желчи. Маленькие, мрачные, тусклые глаза никогда не смотрели прямо на собеседника, а постоянная привычка подмигивать еще более суживала их, когда они случайно оказывались не полностью прикрыты зелеными очками. Причесан он был по-щегольски пышно и претенциозно. С самого утра он тщательно одевался — я ни разу не застал его в неглиже. В тот день он был в желтом с белым шелковом фраке, жилете в цветочек, жабо, белых шелковых чулках и башмаках с пряжками.

Он поднялся со своей неизменной учтивостью, сделал навстречу мне два шага, сняв и важно опустив на стол зеленые очки. Потом поклонился, как воспитанный человек, опять сел и протянул руку.

Я принял ее, но не как от друга, а как от пациента — отогнул манжету, просчитал пульс и объявил:

— У вас жар.

— Не исключено,— согласился Робеспьер, поджав губы; потом неожиданно встал и, потирая руки, твердым и быстрым шагом дважды обошел комнату, после чего обронил: «Ба!» — и сел.

— Располагайтесь, гражданин, и послушайте,— начал он.— Ну, не странно ли? — После каждого слова он поглядывал на меня поверх зеленых очков.— Удивительно! А вы что об этом скажете? Этот недоносок герцог Йоркский приказывает своим газетам оскорблять меня!

И он стукнул рукой по длинным полосам английской газеты.

«А вот это уже притворный гнев,— подумал я.— Будем начеку».

— Тиранам несносна мысль, что где-то на земле есть свобода,— продолжал Робеспьер пронзительным голосом.— А это унизительно для человечества. Взгляните на выражение, встречающееся чуть ли не в каждой колонке. Какое лицемерие! — Он швырнул газету на стол передо мной и продолжал, выискивая пальцем возмутительное выражение.— Видите? «Robespierre’s Army! Robespierre’s Troops!»³⁸ Как будто у меня есть армии! Как будто я король! Как будто Франция — это Робеспьер! Как будто все начинается и кончается мною! Какая несправедливость! Какая ложь! Верно?