Избранное

Она производила впечатление женщины, которой приятней думать о том, что она делает, нежели о том, кто на нее при этом смотрит, и шла, весело поблескивая глазами. Я люблю таких девушек лет шестнадцати-семнадцати: трудно придумать лучшее изображение непорочности. Радость, бившая, так сказать, из нее, электризовала усталые лица арестантов. Это воистину была молодая узница, которая не хочет еще умирать.

Все ее существо возвещало:

«И здесь у всех привет встречаю я в очах» —

или:

«Надежда светлая и в доле роковой Тревожит грудь мою пленительной мечтой»³⁷.

Она собиралась подняться на стул.

— Нет, не вы, только не вы! — задержал ее молодой человек в сером фраке, которого я впервые заметил: он только сейчас вынырнул из толпы.— Умоляю, не поднимайтесь.

Она остановилась, легонько пожала плечами, как раскапризничавшийся ребенок, и растерянно прижала пальчики к губам. Она жалела, что ей не удалось взобраться на стул, и украдкой посматривала на него.

Тут кто-то предупредил:

— Здесь госпожа де Сент-Эньян.

Тотчас же с быстротой, находчивостью и учтивой деликатностью стул унесли, круг распался, и присутствующие принялись танцевать контрданс, чтобы скрыть от герцогини страшную репетицию драмы, происходившей на площади Революции.

Женщины побежали к ней здороваться и окружили ее, чтобы она не увидела ненавистной забавы, которая могла опасно отразиться на ее здоровье. Ей выказали не меньше уважения и внимания, чем она встретила бы в Версале. Язык хорошего общества не забывается. Стоило закрыть глаза, и вам показалось бы, что ничто не изменилось: вы в гостиной.

Среди этих групп я вновь приметил бледного и несколько увядшего молодого человека с печальным и страстным лицом, который молча бродил по залу, опустив голову и сложив руки на груди. Он уже покинул мадемуазель де Куаньи и расхаживал между колонн, бросая на стены и железные брусья взоры пленного льва. В его костюме — сером, смахивающем на мундир фраке с черным воротником и в киперном жилете было что-то наводящее на мысль об офицере. Одежда и лицо, гладкие черные волосы и черные глаза — все соответствовало портрету, лежавшему у меня в кармане. Это был Андре де Шенье. Я видел его впервые.

Приближаясь к госпоже де Сент-Эньян, мы приблизились с ним друг к другу. Она подозвала его. Он сел рядом с ней, быстро завладел ее рукой, молча поцеловал и стал что-то возбужденно высматривать. С этой минуты она тоже перестала нам отвечать, с беспокойством следя за его взглядом.

Мы держались кучкой в темноте, посреди толпы, которая негромко разговаривала, двигалась, шумела. Другие мало-помалу отдалились, и я заметил, что мадемуазель де Куаньи тоже старается нас избегать. Мы сидели втроем на дубовой скамье, спиной к столу и опираясь на него. Госпожа де Сент-Эньян, расположившаяся между нами, отодвинулась подальше назад, чтобы не помешать нам говорить: сама она не хотела нарушать молчание. Андре де Шенье, которому тоже не хотелось рассуждать о безразличных предметах, придвинулся ко мне, наполовину загородив герцогиню плечом. Я понял, что окажу ему услугу, взяв слово первым.

— Вы не находите, что подобное собрание в столовой смягчает тюремную обстановку?

— Как видите, это радует всех узников, кроме меня,— грустно отозвался он.— Я не жду от этого ничего хорошего, напротив, усматриваю в этом нечто зловещее, вроде последней трапезы мучеников.

Я понурился: я держался того же мнения, но не стремился его высказать.

— Полно! Не надо пугать меня,— вмешалась госпожа де Сент-Эньян.— Мне и без того хватает горестей и страхов. Чтоб я больше не слышала от вас необдуманных слов! — И, наклонясь к моему уху, вполголоса добавила: — Здесь повсюду шпионы. Не давайте ему компрометировать себя. Мне с ним не совладать, и я каждый день дрожу за него — он вечно в дурном расположении духа.

Вместо ответа я непроизвольно возвел глаза к небу. На мгновение все мы трое примолкли. «Бедная женщина! — подумал я.— Как все-таки прекрасны и радостны золотые иллюзии, которые дает нам в спутницы юность, раз ты видишь их рядом с собой даже в этом зловещем здании, откуда каждый день вывозят очередную партию несчастных!»

Андре Шенье — поскольку его фамилия переделана молвой именно так, а приговоры последней оспаривать бесполезно — с нежностью и состраданием склонил голову набок. Я понял его жест, и он увидел, что я это понял. Людям, умеющим чувствовать, слова ни к чему. Уверен, переведи я это движение на язык слов, Шенье подписал бы мой перевод. Он как бы говорил: «Бедная девочка, она еще думает, что я могу себя скомпрометировать!»

Чтобы не прерывать разговор слишком внезапно — в присутствии такой умницы, как герцогиня, это было бы большой ошибкой,— я решил развить затронутую тему, но придать ей более общий характер.

— Я всегда полагал,— начал я,— что поэтам дано прозревать будущее.

Сначала в глазах Шенье затеплилась симпатия, но это оказалось лишь краткой вспышкой: взор его тут же снова стал недоверчивым.

— Вы впрямь думаете то, что говорите? — усомнился он.— Никогда не знаю, рассуждают светские люди всерьез или шутят: насмешливость — национальный недуг французов.

— Я не светский человек и всегда говорю серьезно,— отпарировал я.

— Ну что ж,— вздохнул он.— Признаюсь, что по наивности своей верю вам. Первое впечатление, первый взгляд, первое ощущение не часто обманывают меня.

— Поэтому,— перебила госпожа де Сент-Эньян, деланно улыбаясь и силясь увести разговор в сторону,— вы и угадали, что мадемуазель де Куаньи подвернет себе ногу, вскакивая на стул?

Даже меня поразило, до чего у женщин острый взгляд. Оживи его капелькой ревности — и он сквозь стены начнет видеть!

Порой на зеленоватой стоячей воде болота образуется цветочный островок, который затопляется при первом же ветре; в этой тюрьме образовался салон со всеми своими атрибутами — соперничеством, котериями, чтением вслух, мелочностью, притязаниями, изяществом и пороками, широтой и узостью, антипатиями и привязанностями.

Андре Шенье казался мне здесь единственным, кто отдает себе отчет в истинном положении вещей, которого не понимают остальные. Подавляющее большинство людей быстро притерпева-ется к постоянной опасности, свыкается с ней, словно обитатели Везувия — с жизнью в хижинах из лавы. Узники тешили себя всяческими выдумками насчет судьбы своих ранее увезенных сотоварищей: быть может, их выпустили; быть может, они в Консь-ержери, где им лучше. Затем они принялись подтрунивать над смертью — сперва из бравады, потом по привычке; наконец вообще выбросили мысль о ней из головы, занялись другими делами и возобновили прежнюю жизнь, изящную жизнь со своим жаргоном, достоинствами и недостатками.

— Ах, как я надеялся, что мы скроем от вас нашу жестокую игру! — с глубоким сожалением произнес Андре Шенье, сжимая в ладонях руку госпожи де Сент-Эньян.— Я боялся, как бы она не затянулась; оттого и нервничал. А эта милая девочка...

— Может быть, и девочка,— возразила герцогиня, недовольно отнимая руку,— но она имеет на вас больше влияния, чем вы замечаете при всем вашем уме: из-за ее легкомыслия вы позволяете себе неосторожные фразы, а уж своим кокетством она мать родную ужаснула бы, если бы та ее видела. Да вы посмотрите, как она ведет себя с мужчинами!

В самом деле, мадемуазель де Куаньи проходила мимо нас, держа под руки двух мужчин, которые смеялись, слушая ее. Следом за нею или пятясь перед ней поспевали остальные. То скользя по полу и глядя на носки своих башмачков, то выступая размеренно и словно собираясь порхнуть в танце, она на ходу продолжала разговор с господином Трюденом:

— Коль скоро сегодня только женщины умеют убивать прежде, чем убьют их, я нахожу совершенно естественным, что мужчины умирают без сопротивления, как в один из ближайших дней умрете все вы...

Андре Шенье не смолк ни на секунду, но покраснел и прикусил губу, и я понял: он все слышал и молодая узница с лихвой отплатила ему за разговор с другой, который сочла чересчур доверительным.