Избранное

И предвидел ли он, правоверный пророк, что от его времени возьмет начало, а затем размножится чудовищная семья софистов и что среди отпрысков этого племени тигров найдутся и такие, кто поставит себе правилом:

«Если заменительность искупительных страданий справедлива, значит, для спасения народов мало слишком редких случаев добровольной замены и самопожертвования. Заклание невинного вместо виновного спасает нацию; следовательно, заклать его за и ради нее справедливо и хорошо, и когда это делалось, это делалось правильно».

Различаете вы в человеческом голосе рычание хищного зверя? Видите ли, по каким кривым, исходящим из противоположных точек, эти чистые теоретики подошли сверху и снизу к точке встречи — эшафоту? Понимаете ли, как они чтят и пестуют Убийство? Ах, как оно прекрасно, благодетельно, легко и удобно, если, конечно, правильно истолковано! Как приятно звучит это слово в красиво очерченных устах при мало-мальски беззастенчивом красноречии и склонности к философским построениям! Но не находите ли вы, что для тех, чей язык разглагольствует о крови, оно становится столь же привычным, сколь для тех, чей язык лижет ее? Я, например, нахожу.

Спросите об этом — если, конечно, мертвых можно вызывать — убийц всех времен. Пусть с востока и с запада в лохмотьях, в рясах, в латах придут сюда те, кто убил одного или сотни тысяч, кто убивал в Варфоломеевскую ночь и в сентябрьские дни, и ручаюсь: все они — от Жака Клемана и Равальяка до Лувеля, от Дез-Адре и Монлюка до Шнейдера — обретут здесь друзей, но я не буду в числе последних.

Тут Черный доктор долго смеялся, потом овладел собой, вздохнул и продолжал:

— Ах, сударь, вот теперь мне особенно необходимо уподобиться вам и проникнуться жалостью.

В этой неистовой жажде любой ценой все вывести из одной посылки, все включить в единый синтез, чтобы нисходить затем от него ко всему и всему отыскивать в нем объяснение, я усматриваю лишнее доказательство крайней слабости людей, которые, словно дети, бредущие впотьмах, скованы страхом, потому что не видят дна той пропасти, тайну которой не пожелали им открыть ни бог-творец, ни бог-спаситель. Поэтому я полагаю, что именно те, которые считают себя самыми сильными, поскольку они легче других измышляют философские системы, являются как раз наиболее слабыми и больше других боятся анализа, сама мысль о котором им нестерпима, затем что анализ ограничивает себя объяснением следствий и лишь угадывает причину сквозь толщу мрака, коим благоволило окутать ее небо, навсегда оставив непостижимой для нас.

Итак, говорю вам: не в анализе трезвые умы, единственно достойные уважения, черпали и будут черпать мысли, которые внезапно порождают благостное чувство, появляющееся в нас в тех редких случаях, когда мы ощущаем, что рядом — чистая истина.

Анализ — удел души человеческой, этой вечной невежды.

Анализ — это лот, брошенный в пучину океана. Он страшит и приводит в отчаяние слабого, но поддерживает и направляет того, кто силен и способен не выпустить его из рук.

Здесь Черный доктор провел рукой по лбу и глазам, словно для того, чтобы забыть, стереть или на время отогнать тайные мысли, и вернулся к своему повествованию.

33.

Прогулка

на встречных курсах

«Установления» Сен-Жюста до такой степени развеселили меня, что я начисто забыл, где нахожусь. Я целиком и с наслаждением предался забаве, потому что давным-давно зарекся видеть в жизни лишь ее печальную сторону. Внезапно дверь, через которую я вошел, опять распахнулась, и в комнату довольно бесцеременно ввалился мужчина лет тридцати, высокого роста, с красивым лицом и по-военному осанистый. Сапоги с отворотами, шпоры, хлыст, просторный белый жилет с низким вырезом, свободный черный шейный платок придавали ему вид молодого генерала.

— Ах, ты не знаешь, можно ли с ним говорить! — бросил он через плечо негру, открывшему ему дверь.— Доложи, что здесь автор «Гая Гракха» и «Тимолеона».

Негр ничего не ответил, вышел и запер его вместе со мною. Этим и закончилась фанфаронада бывшего драгунского офицера, который, топнув каблуком, остановился у камина.

— Давно ждешь, гражданин? — осведомился он.— Я полагал, что меня, как народного представителя, гражданин Робеспьер примет без очереди и отпустит раньше других. Да мне и сказать-то ему надо всего два слова.— Он повернулся к зеркалу и поправил' прическу.— Я не проситель. Я говорю вслух, что думаю, и как при тирании Бурбонов, так и при нынешнем строе не делал тайны из своих убеждений.

Я положил на стол тетрадь, которую держал в руке, посмотрел на него с удивлением, которое несколько обескуражило его, и не моргнув глазом отрезал:

— Вот уж не поверю, что вы пришли сюда ради удовольствия.

Он тотчас же оставил свои матадорские ухватки, сел в кресло

рядом со мной и тихо полюбопытствовал:

— Ну а если откровенно? Вас тоже вызвали неизвестно зачем, как меня?

Тут я отметил про себя одно весьма характерное обстоятельство: что обращение на «ты» было чем-то вроде комедиантского приема, как бы заученной ролью, от которой отказывались, едва разговор становился серьезным.

— Да,— подтвердил я,— меня вызвали, но так, как часто вызывают врачей. Это не внушает мне особого беспокойства — по крайней мере за себя,— добавил я с нажимом на последних словах.

— Ах, за себя! — протянул он, обметая хлыстом сапоги. Потом встал и зашагал по комнате, покашливая и выказывая не слишком радужное расположение духа.

Наконец снова подошел ко мне и спросил:

— Вам известно, причастен он к делу или нет?

— Полагаю, что да, гражданин Шенье.

Он порывисто схватил меня за руку.

— Нет, вы не похожи на шпиона. Чего хотят от меня здесь? Если что-нибудь знаете — скажите.

Я был как на иголках: я чувствовал, что сюда вот-вот войдут, что за нами, вероятно, наблюдают и уж наверняка нас подслушивают. Воздух всюду был напитан террором, в этой комнате — подавно. Я встал и начал расхаживать: пусть по крайней мере разговор прерывается долгими паузами и выглядит бессвязным. Шенье понял меня и зашагал по комнате в противоположном направлении. Мы шли размеренным шагом, как двое часовых, расхаживающих друг мимо друга; каждый из нас, на взгляд другого, казался человеком, погруженным в раздумья; один на ходу ронял несколько слов, другой, возвращаясь, отвечал на них.

Я потер руки.

— Видимо, нас свели здесь умышленно,— прошептал я, с самым естественным видом следуя от двери к камину. И в полный голос добавил: — Приятная квартира!

Шенье направился от камина к двери и, встретив меня на полпути, бросил: — Очень!— Потом, вскинув голову, добавил: — И выходит во двор.

Прошел я и еле слышно сообщил:

— Нынче утром видел вашего отца и брата.— И тут же во всеуслышание: — Погода какая чудесная!

Теперь он разминулся со мной.

— Знаю. Мы с отцом больше не встречаемся. Надеюсь, Андре тоже не долго будет сидеть за решеткой... До чего синее небо!

Мы вновь поравнялись.

— Тальен, Курту а, Баррас, Клозель — хорошие граждане,— заметил я. И восторженно воскликнул: — Тимолеон! Какой великолепный сюжет!

Настал его черед.

— Баррас. Колло д’Эрбуа, Луазо, Бурдон, Барер, Буасси д’Англа... Нет, мне больше нравится мой «Фенелон».

Я прибавил шагу.

— Это может продлиться еще несколько дней... Говорят, стихи очень хороши.

Шенье на ходу задел меня локтем.

— Триумвирам не продержаться и трех дней... Я читал пьесу у гражданки Вестрис.

На этот раз, поравнявшись с ним, я пожал ему руку.

— Остерегайтесь упоминать о брате. О нем позабыли... Я слышал — финал весьма удался.

Теперь он горячо пожал мне руку.

— Его нет ни в одном списке, а я его не назову. Надо притвориться мертвыми. Девятого я сам вытащу его из тюрьмы... Боюсь только, финал слишком ясен заранее.