Избранное

Тем не менее госпожа де Сент-Эньян с чисто женской деликатностью ни на секунду не понизила голос, боясь, как бы Шенье не услышал упрек, не отнес его к себе и, решив, что задета его честь, не дал волю своему неосторожному языку.

Я увидел, что к нам потянулись подозрительные субъекты, бродившие за колоннами, и вознамерился положить конец всем этим мелким хитростям, раздражавшим меня, потому что я-то пришел с воли и лучше разбирался в положении узников, чем все они, вместе взятые.

— Нынче утром я виделся с вашим батюшкой,— внезапно объявил я Андре Шенье.

— Сударь,— попятился он от удивления,— но я сам видел его только в десять.

— Он пришел сюда прямо от меня,— вскричал я.— Что он вам сказал?

— Как! — изумился Шенье, привстав.— Значит, это вы, сударь...

Остальное он договорил на ухо нашей прелестной соседке.

Я догадался, какое предубеждение против меня вселил в сына бедный старик.

Неожиданно Шенье поднялся, сделал несколько шагов, вернулся, встал напротив нас с герцогиней и, скрестив руки на груди, громко и гневно начал:

— Коль скоро вы общаетесь с негодяями, истребляющими нас, гражданин, можете повторить им от моего имени все, за что меня арестовали и препроводили сюда, все, что я сказал в «Жур-наль де Пари» и что я кричал в уши оборванцам сбирам, явившимся к моему другу, чтобы схватить его. Можете повторить им все, что я написал вот тут...

— Небом заклинаю, замолчите! — не выдержала молодая женщина, хватая его за руку. Невзирая на ее противодействие, он вытащил из кармана листок бумаги, хлопнул по нему рукой и прочитал:

«Что они палачи и осквернители закона; что если уж в моих руках не суждено засверкать мечу, у меня остается мое сокровище — перо; что если я проживу еще хотя бы день, то с одной целью — оплевать их имена, воспеть их казнь, которая близка, и поторопить треххвостую плеть, уже занесенную над триумвирами; что я говорю вам все это в присутствии сотен других баранов, которые, как я, подвешены на окровавленные крюки народной бойни и пойдут на стол самодержца-народа».

Заслышав раскаты голоса Шенье, узники столпились вокруг него, словно злополучные бараны, с которыми он их сравнил, вокруг вожака. Он изменился до неузнаваемости. Мне показалось, что он внезапно вырос; зрачки его от негодования стали вдвое ярче и шире; он был прекрасен.

Я повернулся к господину де Лагарду, офицеру Французской гвардии, и бросил:

— В жилах у этой семьи слишком горячая кровь. Я не сумею помешать ей пролиться.

Сказав это, я встал, пожал плечами и отошел в сторону.

Слова мои, по всей вероятности, удивили Шенье. Он тут же замолчал, прислонился к колонне и прикусил губу. Все это время госпожа де Сент-Эньян смотрела на него, как взирала бы на извержение Этны — молча и не пытаясь ничему препятствовать.

Господин де Роклор, бывший командир Босского полка и друг Шенье, похлопал его по плечу.

— Ну вот,— сказал он,— опять ты злишься. Не лучше ли освистывать их, как дрянных актеров, пока не опустится занавес — сперва над нами, потом над ними.

Тут он сделал пируэт и уселся за стол, напевая «Жизнь — это лишь поездка».

Сразу после этого грохот трещотки возвестил о начале завтрака. Посередине стола, исполняя обязанности хозяйки, расположилась особа, смахивавшая на рыночную торговку и величавшая себя женой Семе. Это была самка животного, именовавшегося привратником и скрючившегося у входа.

Все заключенные в этом крыле здания — а насчитывалось их с полсотни — принялись за еду. Всего в Сен-Лазаре содержалось до семисот арестантов. Как только они уселись, тон их изменился. Они уставились друг на друга и погрустнели. На лицах, озаренных четырьмя большими красными закопченными светильниками, лежали зловещие отблески, словно на шахтерах в рудниках или на грешниках в адских пещерах. Красное выглядело здесь черным, бледное — красным, свежая кожа — синеватой, глаза — угольями. Разговор перестал быть общим, да и велся теперь вполголоса.

За спинами сотрапезников выстроились тюремщики, сторожа, полицейские агенты и санкюлоты — любители, приходившие сюда наслаждаться зрелищем.

Мадемуазель де Куаньи укрылась, как в бастионе, среди полудюжины молодых людей, расположившихся вокруг нее, чтобы защитить от селедочных ароматов, и, надменно беззаботная, словно на каком-нибудь балу, стоя пила бульон, не обращая никакого внимания на постороннюю публику.

Госпожа де Сент-Эньян не завтракала — она выговаривала Андре Шенье и, насколько я мог заметить, неоднократно старалась показать это мне; она наверняка внушала ему, что он позволил себе в высшей степени неуместную выходку с ее другом. Он хмурился и со снисходительным раскаянием склонял голову. Она знаком подозвала меня, я подошел.

— Господин де Шенье утверждает,— заявила она,— что кротость и молчание этих зевак — дурной симптом. Научите же его не поддаваться приступам ярости.

Глаза у нее были умоляющие: я видел, что она хочет сблизить нас. Андре Шенье изящно помог ей и первым достаточно приветливо обратился ко мне:

— Вы бывали в Англии, сударь; если вам доведется еще раз посетить ее и встретить Эдмунда Берка, можете уверить его, что я раскаиваюсь в своих критических нападках: он был прав, предсказав, что нас ждет царство черни. Надеюсь, такое поручение будет менее неприятно для вас, нежели первое. Что вы хотите? Тюрьма не улучшает характер.

Он протянул руку и по тому, как я ее пожал, почувствовал во мне друга.

В ту же секунду послышался глухой, тяжелый, долгий шум, от которого задрожали посуда, стаканы, стекла и женщины. Все смолкли. Это грохотали телеги. Звук их был здесь знаком, как знаком раскат грома любому уху, которое хоть раз его слышало: это был не обычный стук колес, а нечто похожее на скрип заржавленных цепей и падение последних комьев земли на крышку гроба. Ноги у меня и те похолодели от этого звука.

— Да ешьте же, гражданки! — грубым голосом воззвала жена Семе.

Никто не шелохнулся. Все молчали. Руки у нас с Шенье застыли в том положении, в каком нас заетал роковой грохот. Мы походили сейчас на одну из тех семе которые откапывают в Помпеях и Геркулануме в тех же позах, в каких они задохнулись под лавой.

Напрасно жена Семе с удвоенной энергией орудовала тарелками, вилками и ножами: никто не шевелился — настолько потрясла всех подобная жестокость. В самом деле, дать людям собраться за столом, позволить им несколько часов обнимать друг друга, предаваться сердечным излияниям, забыть печали, лишения, тюремное одиночество, наслаждаться доверием, дружбой, остроумием, даже капелькой любви — и все это лишь затем, чтобы каждый увидел и услышал свою смерть! О, это было слишком!

Большая дверь столовой распахнулась, изрыгнув трех комиссаров в длинных грязных сюртуках, сапогах с отворотами и красных шарфах; их сопровождал новый отряд с длинными пиками. Они ринулись вперед, с радостными криками хлопая в ладоши, словно перед началом спектакля. Но то, что они увидели, разом охладило их: поведение жертв снова обескуражило палачей, потому что растерянность несчастных мгновенно сменилась откровенным презрением, придавшим им новые силы. Каждый почувствовал себя настолько выше своих врагов, что чуть ли не радовался, встречая твердым и даже любопытным взором взор комиссара, который с бумагой в руке выступил вперед, собираясь огласить список. Началась поименная перекличка. Как только называлась чья-нибудь фамилия, два санкюлота подходили к столу и вели человека во двор. Там его передавали конным жандармам и сажали на одну из телег. Обвинение у всех было одинаковое: заговор в тюрьме против народа, злоумышление на народных представителей и членов Комитета общественного спасения. Первой из обвиняемых оказалась восьмидесятилетняя госпожа де Монморанси, аббатиса Монмартрская; она с трудом поднялась и, встав на ноги, спокойно и с улыбкой поклонилась сотрапезникам. Те, кто сидел поближе, облобызали ей руку. Никто не плакал: в те годы при виде крови глаза высыхали. Она вышла со словами: «Господи, прости им, ибо не знают, что делают». В зале царила мрачная тишина.