Портреты Пером (СИ)

– Я буду рисовать, – сказал он Художнику. Тот расцвёл приветливой улыбкой. В аду он больше не был тенью; серый туман обрёл плоть. Багровые отсветы скользили по коже, они же отражались в слепых глазах. Тень держал альбом и что-то рисовал мерцающим угольком по призрачно-серому листу.

– Забахаю перфоманс с выездом, – пояснил Арсений. – Только вместо выкрутасов с моей тушкой получите вывернутую душу. Так будет достаточно?

– Куда лучше рисовать, находясь на грани, – ответствовал Тень. – Подожди минуту, закончу рисунок.

Он улыбнулся, прекрасно зная, что в аду времени нет.

Арсений ждал.

– Тебя терзает совесть? – мягко спросил Художник. – Нашёл способ спасти одного. А между тем, если бы чуть раньше догадался, что значит тот багровый нимб, сразу понял бы, что Исами умирает, смог бы… попытаться… спасти и её, и того, другого. Я говорил тебе. Пытался предупредить.

– Что ты пытаешься сделать? – просил Перо даже с некоторым любопытством, наблюдая, как карандаш мелькает над краем альбома. Алые всполохи скользили по обратной стороне листа.

Как он может рисовать – слепой?

– У тебя ещё есть вопросы? Я открываю в тебе бездну. Через чувство вины, через горечь, через страдание. Никакая картина не рождается из света. Любое искусство питает тьма. В основе любого стремления творить лежит бездна. Какую картину ты сможешь написать, если позволишь смерти Исами прорасти через себя? Чарли, мой добрый друг, не выдержал, слабеньким оказался. – Багровые провалы глаз безошибочно вперились в Перо. – Живопись не для слабых духом. А ты выдержишь нарисовать смерть любимого человека?

– Чарльз её любил?

– Спроси её саму при случае. Ты ведь можешь?

Художник, видимо, ощутил его взгляд, направленный на альбом, и повернул лист.

На серой бумаге – сосны, запорошенные снегом, на берегу замёрзшей реки. Далеко от берега полынья, окаймлённая тонким сероватым льдом. Внутри вода, чёрная и густая – начало декабря. На тонком стволе молодой сосны повязана ярко-алая лента.

Ветер тянет позёмку и треплет её; да ещё и композицию Художник выбрал такую, что лента словно хочет сорваться с сосны, к которой привязана, и унестись вместе с ветром за серый горизонт, набрякший снеговыми тучами.

Пока Арсений смотрел, рисунок осыпался пеплом.

Тень пожал плечами, как бы показывая, что он не виноват: в аду, где обитают неприкаянные Зеркала, рисунки долго не живут.

– Без тебя знаю, – отозвался Перо. – Я не отпускаю её, потому что так надо.

– Ей или тебе?

– Лучше заткнись.

Художник усмехнулся, обнажив острые зубы.

– Ты сюда не болтать пришёл. А рисунок, к слову, твой. Я же слеп.

– Врёшь, брешешь опять, как собака, – процедил Арсений сквозь зубы, уже понимая, что Художник прав. Его Зеркало нарисовало то, о чём он и сам думал. Они одно целое.

Перо медленно облизал пересохшие губы. Ещё одна иллюзия.

– Что надо делать?

– Для начала? Просто разведи краски.

…Это была грязь. Он сгорал заживо, сливая себя с ощущением абсолютного мастерства; оно было в каждом движении руки, которую направлял Тень, и они были одно целое, потому что не могло быть иначе: Перо стоял перед своим Зеркалом, и Зеркало горело вместе с ним.

Пальцы сжимались, сначала на угольке.

Арсений готов был теперь благодарить тот свой сон, со смертью Джима, потому что было проще поверить в факт смерти.

Выломанный болевыми судорогами остов. Линии построений, и первые, осыпающиеся пылью со стены штрихи. Геометрические тиски сжимали собой будущее тело, пока уголёк, не покончив с каркасом, принялся одевать его плотью. Но нет, не живой.

В широко раскрытых глазах Художника Файрвуд снова умирал в библиотеке, он видел последние крохи секунд до того мига, когда взрыв расколол надвое мир, на до и после, на надежду и мрак; но не так, как было во сне, нет; взрыв, подлый и помеченный печатью Трикстера, сменялся на… цепь?

Он умер от руки Кукловода, никак иначе. От его ловушки.

Кровь вытекала из колотой раны. Было больно. Он звал кого-то перед смертью? Пера не было рядом.

Была ночь.

Ступени скрипели под ботинками. Записка? Точно. Джим получил записку от Кукловода с требованием явиться ночью в библиотеку. И не смог устоять – вдруг это ключ к ещё одной тайне дома.

Несколько капель касторки в нужные цвета масла, выдавленные на гладкую деревянную поверхность. Первые мазки по стене.

Было испытание? Раз ловушка, было. Джим плохо проходит испытания.

Каждый его шаг как выкрик «ложись», застревающий в горле. Пера там не было. Некому было предупредить.

Он не прошёл испытание до конца. Задевает леску, или цепь, или…

Можно никогда не узнать.

Широкая кисть неспешно накладывает пласты основных тонов.

Перо переживает минуты до смерти. Медленное истекание кровью. Невозможность пошевелиться. Адскую боль. За себя и за него, беспомощно корчащегося на полу библиотеки.

Положим, Кукловод бы сказал мне, что он там умирает. Но не открыл бы дверь.

Да, так всё и было.

Он бьётся о стену. Орёт что-то, разбивает в кровь костяшки. Ад воет за спиной. Торжествующе.

Художник не даёт кисти дрогнуть, крепко удерживая пальцы.

– Пиши. Это главное, – шепчет на ухо горячо, как человек. – Пиши, я держу.

Арсений увереннее сжимает кисть.

На основные тона добавляются тени, скользят, смешиваются на границе восприятия в полутени. Фрагмент ковра, кровь…

На полу. Повсюду.

Судороги.

Торжество маньяка.

– Открой чёртову дверь! – ревёт Перо, врезаясь со всей силы в стену, за которой умирает самый дорогой ему человек. – Открой дверь, сука, я тебя урою собственными руками!

Кисть скользит, складки на одежде, распоротый разрез колючая проволока?

Резко высвечены жилы на шее, голова повёрнута набок, глаза ещё открыты или уже не закроются, но нет, ресницы ещё дрожат, ещё борется за жизнь сердце, он ещё дышит; в рефлексах на полусогнутых пальцах от натёкшей крови алые капли, отсветы от огня в камине.

Кончики пальцев подрагивают. Взгляд пустеет. Осмысленность из него вытекает вместе с кровью.

Перо срывает голос и хрипит по эту сторону, он готов клясться, что слышит затихающие удары сердца.

– Поздно, – Кукловод, стоящий где-то далеко, за спиной, ухмыляется. – В человеке всего пять-шесть литров крови. Можешь мне поверить, вытекло больше половины.

Он видит, как дрожат полусогнутые пальцы, а в луже крови дрожат отсветы огня. Уютно трещат сухие дрова в камине. Кисть окунается в краску, красным, багровым, тончайшие переходы требуют внимания, когда сознание разорваться готово от боли.

– Поздно, – повторяет маньяк. – Умереть – как сдать экзамен. Раз – и всё закончилось.

Очеркнувшие прикрытые веки ресницы. Тусклый взгляд в пустоту. Приоткрытые запёкшиеся губы. Бледность, пока ещё не переходящая в синеву, но голубоватые тени уже подкрадываются, уже лижут скулы тонкими языками, уже забрались между безвольных пальцев, эти падальщики, уже затягивают темноту под веками и резкие складки от носа до губ; бледный ультрамарин, обессиленный белилами, безжалостно вдавливается в комок чёрной краски.

– Пусти… – Перо упирается лбом в дверь. – Пусти хотя бы попрощаться… – резко отстраняется, задирая голову вверх, к камере, – пусти!..

Врезаться в неподатливую деревяшку до боли в рёбрах. Дыхание вышибает, перехватывает. Ещё раз. Запястье плотно сжимают чужие пальцы.

– Рано.

Он сухо всхлипывает, боль застряла комком в горле. Нет Джима. Не будет больше. Не будет. Никогда. Время замрёт. Исчезнет его голос, запах, мята, бинты и эфир, исчезнет ощущение от его присутствия, навсегда, совсем, тепло, манера говорить, ирония, привычка забираться с ногами в кресло и занудствовать, любовь к Джеку и жертвенность в бешеной смеси с эгоизмом, исчезнут тонкие черты лица, улыбка, чуткие касания его пальцев, их ночи, сотрутся из памяти, потому что холод сильнее он всегда сильнее

Смерть – неизбежность, она факт, от неё никуда не деться, это больно и остро, как наглотаться опасных лезвий и гвоздей, но Художник ведёт его руку выше. Правда, пальцы трясутся, зрение застилает, а цвета мешаются, но в этом, в их единстве, в способности создать реальность из того, что только представляется, есть на дне какое-то жуткое, отдающее запахом масла и запёкшейся крови упоение. Цвета сливаются, ложащийся свет дрожит на мёртвой коже. Бликует в пустых мёртвых глазах. Ничего больше нет.