Будни «Чёрной орхидеи» (СИ)

– Как видишь, я тебя не обманывал. В целом, мне удалось избежать катастрофы, а синяки сойдут уже через неделю. Моему противнику в разы хуже.

– Не сомневаюсь. Знаешь, это прозвучит странно, но иногда с трудом верю в твоё родство с Уилзи. Не будь схожей внешности, у вас бы вообще ничего общего не осталось. Они все такие мягкие, возвышенные и неконфликтные. Некоторые даже слишком, – произнёс Рендалл, намекая на Мартина. – А ты…

– А я сюда, скажу по секрету, наведался прямиком из ада, в надежде получить в свою коллекцию очередную, крайне нужную мне душу, но для маскировки решил притвориться одним из детей Альберта и Нэнси. Чтобы никто ничего не заподозрил. Обожаю поедать души и сердца хороших мальчиков и девочек, будто булочки с джемом за завтраком, запивая предложенное блюдо их же кровью и страданиями, – хмыкнул Терренс и на мгновение кончиком языка коснулся верхней губы, словно слизывал ту самую каплю крови, оставшуюся после очередного приёма любимых блюд. – Сиенна советовала держаться от меня подальше, и была права, несмотря на то, что слова её касались совершенно иных ситуаций. Однако милый и послушный сын пренебрёг советом мудрой матери. Но ты ведь знал об этом, когда решился на отношения со мной. И тебя это не остановило, не так ли?

– Скорее, подстегнуло.

– Было страшно и больно?

– Нет. Было хорошо. Слишком хорошо, чтобы однажды мне удалось от тебя отказаться, не пожалев о принятом решении.

– А как же слова Сиенны?

– Она всё-таки ошибалась.

– Неужели?

– Да.

Произнеся это, Рендалл первым подался вперёд, целуя Терренса безо всяких ограничений, коими себя сковывал на протяжении длительного периода жизни.

Было что-то иррациональное в том, как Сиенна в парке кричала, иногда срываясь на визг, чтобы Рендалл немедленно отошёл от бродяжки, у которого на руках находились переносчики чумы, когда Терренс был в пыли, грязи и крови.

А потом столь же старательно ему улыбалась и едва ли не лебезила, сканируя взглядом приметный тёмно-красный кабриолет, стоявший у ворот их дома. В комнату не пустила, конечно, вновь опасаясь осуждения со стороны гостя недостаточного количества картин, предметов роскоши и стоимости паркета, но зато сама прониклась чужими финансовыми возможностями.

Вряд ли она поняла, что эти два образа, родом из разных лет, принадлежат одному человеку, в детстве обожавшему устраивать скандалы на пустом месте и драться без причины, а позже ставшему гораздо сильнее походить на человека своего положения – одного из наследников весьма прославленной семьи.

Вряд ли она могла предположить, что разбитый нос и разорванная книжка положат начало отношениям, спустя двенадцать лет после случайного столкновения, и бродяжка из парка станет наваждением её единственного сына, заставившим потерять голову окончательно и бесповоротно.

Ещё больше иррационального Рендалл находил в своём поведении. Сейчас. Мысли о Терренсе казались ему неправильными в момент, когда рядом сидела Кейтлин, пытавшаяся добиться от него ответных реплик, а уж поцелуи с ним на территории дома Бартонов, за несколько часов до начала брачной церемонии, были и вовсе верхом безумия. Но Рендалл не мог заставить себя остановиться. Пытался первые две или три секунды, а потом отказался от этой затеи.

Терренс не отличался повышенной нежностью, но и чрезвычайно грубым тоже не был. В этом плане он тоже с лёгкостью подходил под обозначенное выше определение – идеальный.

Ложью было бы сказать, что поведение Рендалла стало для него полностью ожидаемым и нисколько не удивило. Подсознательно такого результата Терренс жаждал, добивался, но не испытывал уверенности в удачной реализации задуманного, однако теперь он получал сполна того, что желал, и это делало его по-настоящему счастливым.

Кажется, Рендалл всегда был таким. Ледяное спокойствие внешне, для окружающих, и яркая страсть, предназначенная для определённого человека. Терренс не знал, как было с другими, но хотел верить: тем людям не досталось и сотой доли того, что довелось получить ему.

Почувствовав, что его ладонь отпустили и больше не удерживают, Рендалл Терренса обнял. Сначала одной рукой, потом обеими. Позволил обнять в ответ, не отрываясь от процесса, только глухо простонав в тот момент, когда ладони скользнули по его бёдрам вверх и замерли на поясе брюк. Ненадолго, мимолётно, чтобы затем задрать ткань рубашки и забраться под неё, прикасаясь кончиками пальцев к обнажённой коже. В этих касаниях не было ничего необычного, но Рендаллу они казались пылающими, как и прикосновение губ, выжигающее на его губах единственное имя, которое ему хотелось произносить в подобных ситуациях и сейчас, и потом, и… всегда.

Он не протестовал. Напротив, с восторгом поддерживал начинания и энтузиазм. Ему нравилось, когда Терренс к нему прикасался вот так, почти невинно, на первый взгляд, но в этих мимолётных жестах был иной подтекст – запредельное желание, зашкаливающее, доходящее до верхнего предела и вырывающееся за установленные рамки. Просто контроль собственных эмоций на высшем уровне – тренировка выдержки для обоих участников процесса.

Терренс скомкал в руке ткань рубашки, приподнимая, и тут же позволил ей вновь мягко опуститься вниз. Не торопился раздевать, стаскивая одежду, а то и вовсе разрывая её, устраивая фейерверк из пуговиц, разлетающихся в разные стороны, подобно разноцветным огонькам. Он действовал медленно, заново открывал для себя эти прикосновения и поцелуи, не вырванные силой или подаренные из жалости, снисхождения и прочих чувств, не вызывавших особого восторга, а самые, что ни на есть желанные.

Для них обоих.

Весьма показательно и, в какой-то степени, забавно было бы сейчас, получив ответ, внезапно, как произошло в случае с кузиной Энтони, осознать, что заявленные чувства давно перегорели, и он больше не ощущает ничего, кроме слабых отголосков разочарования от ситуации и равнодушия по отношению к Рендаллу.

Некая гнилая ирония со стороны жизни.

Но он ничего подобного не испытывал – даже прислушиваться к себе не приходилось, потому что внутренний голос его не был слабым и прерывистым. Тот громко кричал во всю мощь лёгких, ликовал от восторга, от переизбытка эмоций, от осознания, что Рендалл находится рядом и не повторяет заученные слова о любви к невесте. Вместо этого целует Терренса, так как не целовал никогда прежде, с таким пылом, открытостью и страстью – немного грубовато, несдержанно, но жарко и сладко, изредка прикусывая губы, не прихватывая их до крови, а только поддразнивая. То позволяя Терренсу одерживать победу в этом до дрожи приятном противостоянии, то перехватывая инициативу и без особых усилий подчиняя себе. Своим желаниям, своим действиям.

И вот сейчас уже всё остальное окончательно потеряло значение. Они не думали о том, где находятся, кто может ворваться в самый неподходящий момент, о приближающемся времени показательной казни… Ничто из этого списка их не интересовало.

Терренс уложил Рендалла на диван прямо здесь, в гостиной. Не разрывая поцелуя, не желая отвлекаться ни на мгновение. Ладонь прошлась вдоль ряда пуговиц, расстёгивая их одну за другой, чтобы получить доступ к горячей коже, скользнула по плоскому, подтянутому животу.

Рендалл пытался стянуть с Терренса пиджак, но пальцы не слушались, они как будто кому-то другому принадлежали. Терренс способствовал тому, чтобы Рендалл не имел возможности сосредоточиться.

Колено между бёдер – легкое движение, а за ним ещё серия их. Пристальный взгляд, влажное прикосновение языка к губам – вот уже Рендалл запрокидывает голову и хрипло стонет, со всей силы проводя ногтями по ткани, послужившей преградой и спасением для кожи от появления ярких, а в крайне запущенном случае – кровоточащих полос.

Впрочем, у царапин тоже были свои преимущества – он слизал бы каждую выступившую каплю крови, поцеловал бы каждый участок пострадавшей кожи, извиняясь за несдержанность и неумение контролировать себя, тем самым продлевая тактильный контакт.