Портреты Пером (СИ)

Хуже, чем было у Дориана Грея с его портретом.

Софи медлит открывать папку, может, чувствует. Как у художницы и избранницы Арсеня, у неё должна быть хорошая интуиция. Медиум с другими не связывается.

– Его картины, – только и хватает сказать хрипло. Джон всё-таки глотает остывающий чай, смочить пересохшее моментально горло.

– Надо же… – Тонкие пальцы с нажимом проводят подушечками по краю обложки. Медленно открывают и замирают на весу.

Софи смотрит на картину, изображающую их с Кукловодом, встревоженно и серьёзно – меж бровей пролегает морщинка, делающая её похожей не на чопорную леди, а на живого человека.

– Это не похоже на всё, что делает Саймил, – твёрдо. – Совсем не похоже, я знаю его стиль.

Джон возвращает опустевшую чашку на поднос. Машинально трогает лепестки одной из роз – на столике рядом стеклянная ваза с дюжиной белых. Кожей ощущается прохладная, чуть бархатистая поверхность цветка.

– Результат того, что сделало с ним – и со мной – проклятие. – Только через минуту заметить, что протёр пальцами лепесток насквозь. Убирать руку от вазы. – Он писал соответственно ситуации и на грани нашего общего безумия.

– Он очень старался.

Она касается поверхности мультифоры осторожно, будто даже нерешительно. Потом становится понятно – пытается узнать. Но узнать здесь её Саймила сложновато. Подушечка пальца скользит по фотографии, касается руки развалившегося Кукловода, ведёт по диванной ткани к колену Джона. Останавливается на нём.

– Хорошо подобрал цвета, – говорит, наконец. – Я вижу тьму и двойственность. Вижу страсть. Вижу желание художника. Для его уровня почти профессионально.

– Он рисовал первую под давлением, сидя на цепи, – Джон понимает, что с этой женщиной можно быть только откровенным и никак иначе. Потому медленно сцепляет пальцы перед собой в замок, чтобы не начать барабанить по подлокотнику. – Мой… альтер-эго знал, как издеваться. Рассказывал… Люди, которым Арсень был дорог, и которые были дороги ему, считали его мёртвым. Джим, его брат, ещё одна девушка, Джейн… Кукловод расписывал их страдания, пока Перо работал над картиной. Бил током при попытках заткнуть уши. Иногда лишь выпускал меня. Так Арсень мог видеть нас двоих. Я был тенью, готовой исчезнуть.

– Он уже прошёл через это, когда был здесь?

Всё ещё на него не смотрит. Смотрит на его изображение – на подлокотнике.

– Да. Как и через вторую картину. Третьей в его реальности ещё не существует, скорей всего.

Софи рассматривает картину недолго. Ну да, сделано грубовато, и нет ещё того, что появилось во второй – демонизма.

Она переворачивает страницу.

Кажется, ужасается. Так, как может только леди – глазами. Прослеживает ими напряжённые пальцы уходящего во тьму Кукловода, его сумасшедшие глаза, а потом – внимательно рассматривает обугленных марионеток.

– А вот это… рисовал не Саймил.

– Наполовину, – Джон слегка откашливается. Гулкая тишина библиотеки давит на уши. – Половина – его, половина… Ада. Он заключил со своим демоном контракт. Тот дал ему недостающие умения – достаточной практики, как у профессионального художника, у Арсеня не могло быть… – Пальцы всё же ложатся на обивку, но не стучат, впиваются в мягкую ткань. – Ад дал ему мастерство, но то, что он видел и передал, то, что сумел ухватить… Прости, но это его. У меня нет сомнений.

– Я тебе верю, – она качает головой. Снова красиво бликуют серьги. – Я о том, что это работа не того Саймила, которого я знала. Это малоизвестный мне сумасшедший гений. В этой картине прорва тьмы, прорва жестокости, она изображает демона. Не романтического, а настоящего. Саймил… не был жесток. Он бывал твёрд, решителен, жёсток, но не жесток. Настолько – никогда.

Джон еле слышно вздохнул. Она слишком улавливала суть, или чувствовала, и это порождало в ней страх. И в сотый раз – то, чего не сумел мысленно: попытаться подобрать слова, но теперь «на чистовик».

– Он отразил жестокость Кукловода… – Взгляд на пальцы, неслышно отстукивающие ритм своих же слов, – практически растворив себя в нём, чтобы быть достоверным при написании картины. Мыслил как демон, дышал как он. Преломил… только не свет, а тьму, как призма, спроецировал на холст… Сделал картину реальнее, чем был сам Кукловод. Отдал больше, чем взял. Часть его самого осталась там, кровью оказалась вмешана в краски, равно как и кровь демона, и моя. А после уничтожил портрет. Плеснул на него кислотой. Кукловод был ввергнут во тьму, из которой пришёл, а мы с ним… потеряли часть себя. Но тьма…

Джон умолкает, понимая, что не сможет сказать всего. Не сможет объяснить, что было между ними – Кукловодом и Художником-химерой, проклятая связь, тянущаяся из глубины столетий, та, которую оба они обращали раз за разом, жизнь за жизнью, в чистое, лишённое каких-либо нравственных границ искусство. Потому говорит только:

– Ты же помнишь его, вернувшегося. В Арсене тьмы уже не было, разве что отголоском.

– Нужно руководствоваться чем-то очень важным, чтобы уничтожить часть себя.

Она выдыхает воздух. Тихо. Потом поднимает взгляд.

– Скажи мне, что на следующей. Если там всё пропорционально хуже, я не уверена, что в моём положении это стоит смотреть.

Джон кивает, а внутри будто становится чуточку легче. Он сам не хочет, чтобы она перевернула страницу. Не сейчас. Этим вечером ему не придётся снова увидеть ад.

И я не желаю делить его с кем-то ещё.

– Закрывай, если так. – Фолл откидывается в кресле, закидывает ногу на ногу. Едва заметно улыбается. – Я тоже не горю желанием её видеть. А вот один забравшийся в особняк ещё в две тысячи третьем энтузиаст предлагал мне за неё баснословную сумму. Даже не вывозить, продать вместе с особняком. По некоторым причинам... картину вывезти невозможно. На подлиннике есть подпись Арсеня, в левом нижнем углу. Думаю, это его и заинтересовало… С фотографии я сказал её удалить.

– На сегодня закончим.

Закрыв папку, Софи протягивает её Джону. В глаза не смотрит.

– Это безумие, – признаётся тихо. – Я… не уверена, что буду знать человека, вернувшегося из прошлого в следующий раз.

Джон принимает папку. Знает, что вечером, оставшись один, всё равно раскроет третий разворот, потому кидает на нижний ярус журнального столика, к газетам и ноутбуку.

– Может, тебе лучше отдохнуть? Или можем выйти на прогулку, – кивает на окно, за которым уже начинают хмуриться ранние декабрьские сумерки. – Ветер, кажется, утих.

Софи задумывается разве что на секунду. Потом согласно наклоняет голову.

– Пожалуй. У меня есть некоторые идеи по смене дизайна здешнего ландшафта.

Следующим днём она позволила себе вольность. Распорядившись с утра насчёт занятий Кэт, через дворецкого передала лорду Фоллу просьбу навестить её в спальне, захватив фотографии.

То, чем они собирались заняться, было в разы интимнее, чем секс. Да и знакомиться с жизнью и чувствами Саймила на период заключения в особняке хотелось не в образе леди Фолл. Хотелось на время превратиться в себя прежнюю, только-только влюбившуюся в экстравагантного русского.

Софи переоделась в изысканный светло-кофейный пеньюар, распустила успевшие изрядно отрасти волосы, а вместо сапфировых серег, надетых к утреннему туалету, вдела в проколы аккуратные длинные жемчужины.

Спальная комната обливалась светом: купалась в нём, сверкала отблесками окон и зеркал. Ночью в них же проскальзывали адские сполохи, крючились пальцы маньяка, изламывались в огне безгласные марионетки. Не спалось, просыпалась несколько раз за ночь, и видела это.

Что же видел художник, писавшей собственной кровью и душой?

Измученная этими мыслями, женщина почти чувствовала тепло кисти, обливающейся кровью в своих пальцах, её, полусонную, захлёстывало волнами тёмной страсти.

Тогда же она решила распорядиться на неделе поставить в комнате мольберт. В такие ночные побудки гораздо легче писать, чем не писать.

И вот, после душной, в адовых сполохах, ночи – холодное искрящееся утро. Даже имеют наглость чирикать птицы, шуршит ветер, стучащийся в стекло.