Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Единственным развлечением, которое позволял себе Яспер — если это можно было так назвать — были непрекращающиеся разговоры с Амором. Точнее, это был один разговор, невероятно растянувшийся во времени. Яспер упрямо возвращался к тому, с чего однажды начал, и Амор никогда не делал вид, что не понимает, о чем он говорит. Все так или иначе вращалось вокруг Дейкстра. Будущее гвардии, к примеру — острейшая необходимость ее реформы; будущее страны, континента, всего мира, будущее того лагеря, в котором Яспер был проездом несколько раз на пути из одной точки назначения в другую, а Амор — уже который месяц пользовался защитой, но все время оглядывался назад на деревню, которая давно перестала существовать, на Европу, которую давно перестал считать своим домом. В лагере следили за борьбой абстрактных сил, чьими воплощениями стали Дейкстра и в значительно меньшей степени Лиоско, с таким же напряжением, что и коренные жители: от того, кто победит, зависело их будущее. Будет это Лиоско, и об относительно удовлетворительном существовании можно будет забыть; если Дейкстра — можно будет перевести дух, продолжать жить, делать вид, что надеешься на мирное будущее. Яспер допускал, что это слишком оптимистичный взгляд на будущее, в конце концов, избавиться от конфликтов, то и дело разраставшихся в локальные войны, так и не удавалось, но и свести их к былому уровню, которым так просто было пренебрегать, тоже могло получиться — Дейкстра обещал, он был намерен это сделать, уже были заметны знаки его решительности. И тема, о которой они оба предпочитали не говорить: то ли из суеверного страха — поговоришь, предположишь, выскажешь пожелание, а Высшая Сила, местные ли божки, Провидение или кто-то — что-то еще решит, что ты слишком самонадеян, и накажет, – это каждый из них. И они вместе.

Кажется, Амор сменил тот дряхлый комм на нечто поживей, пошустрей. По крайней мере, его изображение было чуть больше приближено к настоящему отцу Амору, как Яспер помнил его. Кажется, Амор худо-бедно поправился; его лицо было не таким изможденным, кожа выглядела поздоровей, глаза блестели. Отросли волосы — или он, по доброй привычке, которую, как выясняется, очень хорошо помнил Яспер, – как в былые времена, не обращал внимания на их длину. Даже улыбка — любимая, желанная, успокаивающая, рассеянная, неосознаваемая самим Амором — возвращалась на его лицо. Он подтрунивал над Яспером — тот не мог найти в себе достаточно сил, чтобы привычно брюзжать на него. Амор хмурился, осторожным вопросами, мягкими и незначительными на беглый взгляд, похожими на беспокойно касавшиеся руки кошачьи лапки, вызнавал, что именно опечалило Яспера на сей раз — тот иногда разражался яростной тирадой о какой-то предположительно мелкой неприятности, оказавшейся в состоянии значительно испортить ему жизнь; иногда он предпочитал перевести разговор куда-то в сторону, например, на проблемы самого Амора.

Что-то еще изменилось. Ясперу никогда не было так сложно не обращать внимания на то, что Амор существовал где-то далеко, но всегда досягаемый. Он слишком часто проверял сообщения от Амора, настолько, что становился все более недоволен собой. И снова проверял комм, оправдывая это сотней поводов: лагерь Амора был слишком близок к последним локациям вооруженных действий; до Яспера дошли слухи о диверсии рядом с другим миротворческим лагерем, точно так же спонсируемым европейскими фондами — а ну как диверсий было несколько и лагерь Амора точно так же пострадал, а до него докатилась информация только об одном; преторийский епископ неожиданно произнес страстную — непривычно для него живую — речь, в которой долго, пространно, общо, но для посвященного вполне определенно обличал пороки власть имущих и самый главный из них, властолюбие, ради чего некоторые кандидаты готовы идти по головам, подставлять других, честных и благородных, бороться грязно и ставить на карту все, а самое главное — судьбы и жизни людей, и в африканских епископатах как-то вдруг громко заговорили о том, чтобы определиться со своим собственным путем, а не подчиняться во всем клике престарелых святош, не знающих ничего, кроме тех древних каменных стен в крошечном европейском псевдо-государстве и каких-то абстрактных тысячелетних традиций. Это было любопытно — настораживающе — подозрительно — выразительно и красноречиво, это было симптоматично. Все это непременно нужно было обсудить с ним. И они обсуждали: настроения внутри церкви, странные, незаметные на первый взгляд связи между кардиналами и Лиоско — мегакорпами — епископами; те изменения, которые становились все более очевидными и подозрительными, и некоторые действия со стороны высших церковных чинов, не находившие одобрения у простых священников, ставившие и Амора в очень сложное положение. Они обсуждали самые разные мелочи, а иногда просто обменивались короткими фразами, просто чтобы дать друг другу понять: я здесь, я слушаю, просто сказал достаточно и хочу помолчать. Ни один не спешил отключаться; ни один не торопился нарушать молчание.

Сам Амор изменился. Яспер, к своему удивлению, понял, что не знал его толком. Был друг, на чьи надежные плечи всегда можно было сгрузить свои печали и сомнения, кто поддерживал в некоторых начинаниях, остерегался одобрять иные — симпатичный вполне объективно, иногда даже казавшийся привлекательным, допускавший флирт, но не поддерживавший его. У Амора были вполне определенные моральные принципы — устойчивые, стабильные и внятные, на которые ему самому было просто ориентироваться; у Амора были минимальные притязания, что Ясперу было трудно понять — в свое время. Амор был лучшим другом, которого Яспер хотел бы себе. Не приятелем — для этого нужны иные люди с иными личностями; Яспер, по большому счету, и против Сибе Винка ничего не имел с этой точки зрения. Но и Амора становилось все сложней низводить до простого «друг». Он был чем-то значительно большим, важным, существенным в жизни Яспера, и, благодаря событиям последнего года, его роль изменилась в иную сторону. Яспер хотел выговорить ему все свои сомнения, треволнения и решения, а сам не мог не думать: помнит ли он, как они ютились вместе на той узкой койке, больше похожей на лавку, в той душной каморке? Сам-то он помнил. Пытался проверить: осторожными вопросами, очень тонкими, очень многозначительными замечаниями, которые должны были оказаться понятными пожившему человеку, двусмысленными улыбками, комплиментами и прочими уловками из своего арсенала — Яспер Эйдерлинк все-таки любил это дело, как любил политику, и, как ни крути, что такое флирт, как не политическая кампания, рассчитанная на микроаудиторию — одного-единственного человека? Он обнадеживался, когда Амор откликался на флирт, парировал, понимающе ухмылялся скользковатым шуткам и намекам — смотрел на него особым, потемневшим, пристальным и самую крохотную, возбуждающую малость тоскливым взглядом. Амор все-таки помнил куда больше, чем показывал; Яспер рассчитывал на большее — правда, не мог даже предполагать, когда оно наступит.

Но у Амора — отца священника — тоже была своя карьера, что бы амбициозный — в прошлом — Яспер Эйдерлинк о ней ни думал. Он был подчиненным, как Яспер, давал обет, как и Яспер приносил присягу, он служил. Он подчинялся — был обучен — начальству; это смирение лежало в основе его службы. И это Яспер понимал, сам знал, что это такое — подчиняться приказам, которые трудно принимать. Он вообще понимал Амора куда лучше, особенно когда он неожиданно зло отозвался о каких-то махинациях кардинала Привеля.

– Я не хочу знать, на что они рассчитывают — на австралийские деньги, что ли? – хмуро признавался он. – Сначала он с Юстином убирается из страны и с континента, якобы чтобы посвятить некоторое время созерцанию, а затем появляется эта книга. Всевышний, Яспер, я знаю, на что способен отец Привель, я знаю, на что способен Юстин, они многословны, но литературно — они нуждаются в очень жестком редакторе, и даже тогда нет гарантии, что результат будет достойным, потому что отец Привель твердолоб, как и положено кардиналу…