Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Берт бормотал нечто невразумительное, Сибе расценивал это как созвучное его собственному возмущение и продолжал.

Из-за последних веяний, которые не могли внятно определить даже самые языкастые из них, самые образованные, оказывалось, что охрана у каких-нибудь министров была вооружена куда лучше, чем они, обладала более значительными полномочиями. Если доходило до конфликтов личной охраны какого-нибудь высокого чиновника или — не приведи Высшие Силы — члена президиума, даже его помощника, виновным признавался в любом случае лигейский гвардеец. Исключений практически не было. Сибе даже рассказал о паре случаев. Не называя имен сослуживцев, ограничиваясь кличками, но достаточно однозначно описывая тех, чьи люди ввязались в конфликт. Даже если вынести за скобки пристрастность Сибе и его непоколебимую уверенность в том, что его приятели не могут не быть справедливыми и движимыми исключительно благородными целями, содержание конфликтов, а особенно их развязки и последствия звучали для Берта неожиданно — необъяснимо — неправильно несоизмеримыми. Лишать полномочий гвардейца, настоявшего на досмотре слишком агрессивно ведшего себя личного охранника одного из помощников второстепенного министра и даже разжаловать его в предыдущее звание? Выносить при этом порицание начальнику этого гвардейца, даже несмотря на то, что сам гвардеец действовал строго по инструкции, а вооруженный — и находившийся под воздействием легких наркотиков — охранник был объективно опасен? Лишать всю роту десяти процентов жалования? Берт не удержался и поинтересовался, не отправили ли какие-нибудь идеологи всю роту для наказания на урок чистописания, на котором гвардейцы должны были пятьсот раз написать на доске «Я никогда не буду вступать в конфликты с членом команды министра N». Сибе не сразу понял шутку, увлеченный своими мрачными мыслями, а затем долго смеялся, снова называл Берта остроумным, просто замечательно изобретательным, говорил, что этот урод, который тот министр, очень много потерял, что не связался с Бертом. А затем, заказав еще пива, сделав один смачный глоток, тихо признавался, что как раз к этому идет. Что их превратят в страшилок из детских сказок — вроде ужасных, а на самом деле лопающихся от малейшего прикосновения, как мыльные пузыри.

– Знаешь, приятель, – неожиданно бодро, по-дружески ткнув Берта в плечо, сказал Сибе, – а ко мне уже подкатывали вербовщики. Мне достаточно щелкнуть пальцами, и я окажусь — да хоть полковником, или без пяти минут генералом в какой-нибудь нацармии. Это будет выражаться и материально. Мне предлагали жалованье на порядок больше, приятель, даже не в два или унылых три раза, а с дополнительным ноликом на конце, таким милым изящным многозначительным ноликом. И свору помощников. Секретарш, секретарей, ассистентов, даже личного парикмахера, если захочу. Разумеется, водителя и пилота. И охрану. Мне. Охрану! Как тебе? И пенсию. Такую, что эх-х. – Сибе даже присвистнул. – Я прямо захотел выйти в отставку, отправиться на какой-нибудь симпатичный островок и тратить там пенсию на аборигеночек. Так-то, Бертхель. Это не бродягам из чадской глуши во рты заглядывать, а потом рассказывать о их личных трагедиях сытым уродам в Европе.

– Эти сытые уроды готовы делать многое, чтобы и бродяги в чадской глуши оказывались сытыми, – осторожно заметил Берт.

Сибе скептически поднял брови, но спорить не стал, очевидно, счел тему недостойной.

– Я бы даже личного биографа мог завести, – продолжил он. – Ты бы пошел ко мне штатным биографом, а, Бертхель?

Берт задумчиво пожевал губы. Мрачно произнес:

– Не уверен, что хочу, чтобы ты избивал меня ногами за каждую главу.

И Сибе снова громко, с удовольствием смеялся, привлекая внимание сторонних зрителей, наслаждаясь им. Он снова хвалил остроумие Берта, на его счастье, не вставал и не обходил столики, подстегиваемый желанием поделиться шуткой с как можно большим количеством людей.

– И когда ты собираешься менять место службы? – полюбопытствовал Берт.

– Пока не собираюсь, – после долгой паузы, еще одного глотка и угрюмого взгляда в сторону признался Сибе. – Знаешь, почему? Потому что так я буду одним из гребаных генералов в одном из гребаных правительств. Сегодня был, а завтра нет. Сегодня генерал, а завтра расстрелян. – Он пожал плечами. – Сколько раз такое было. Эйдерлинк много чего может рассказать. Нет, – помедлив, сказал он, – пока я остаюсь здесь. Тем более не может долго длиться этот бардак. Вон и ребята организовали профсоюз. Будут сражаться. Мы нужны, – убежденно заявил Сибе, глядя прямо в глаза Берту. – Мы созданы для того, чтобы стоять на страже чего-то гораздо большего, чем гребаная национальная демократия, понимаешь? Когда я готовился к этому проклятому экзамену, я изучал историю ее учреждения. Людей, которые отвоевывали ее, разрабатывали идеологию, цели и задачи. Не так, как к самому первому моему испытанию, а куда глубже. Они говорили много красивых и ненужных слов, но они говорили много правильных вещей. Мы призваны, чтобы защищать общечеловеческие права, и выполнять надгосударственные задачи. Как Лига была создана, чтобы содействовать развитию интернациональной экономики, чтобы у всех проплешин на карте Африки появился шанс, чтобы богатые помогали бедным, чтобы Африка развивалась равномерно и справедливо. И мы служим этой же цели.

Он хлопнул себя в грудь кулаком; его глаза горели, и Берт не мог не думать, что Сибе был абсолютно искренен. То ли действительно верил в то, что только что говорил, то ли его красноречие подстегивали обильные возлияния.

Горрен Даг был согласен со вторым. «Господин уже майор Винк не производит впечатления политизированного товарища, – заметил он, аккуратно проводя пальцем по брови — правой, левой, снова правой. Он насмешливо прищурился, подмигнул Берту. – Прости, не могу относиться серьезно к громким словам, если ими громыхает этот красавчик. Но если бы в этом был смысл, если бы великолепный красавчик Винк нуждался в моей благодарности, ты мог бы передать ему мой пламенный привет». И после легкомысленного разговора о третьестепенной важности делах он заметил: «Целеустремленно держат как можно дальше от столицы, говоришь? Собственно, какие размеры это приобрело, что это даже восхитительному Винку в глаза бросилось».

========== Часть 36 ==========

Время летело, выборы приближались. Ситуация накалялась. Что Дейкстра, что Лиоско предпочитали не покидать пределов Африки, но на континенте редко в каком городе проводили больше трех дней подряд. Застать их обоих в Йоханнесбурге — дело почти безнадежное. Предсказать траекторию перемещений — граничило с невозможным. У них вроде был план поездок, но он менялся постоянно. Чаще всего — в какой-то странной связи с происходившими в Африке событиями. Которых, к печали, к злости всех, хватало в избытке.

Четыре страны экваториального пояса объявили о своем выходе из Лиги. Во всех четырех что-то около двух лет существовали и очень активно себя вели партии, чьи программы состояли чуть ли не из одного пункта: полная независимость от тех бюрократов и кровопийц в Йоханнесбурге. Все эти страны упрямо отказывались платить взносы в лигейский бюджет, внезапно усилили расходы на вооружение и — как ни странно — слишком, подозрительно легко получили огромные кредиты от Всемирного инвестиционного фонда на невнятные проекты. Генсек Лиги унылым голосом произносил одну за другой речи, фразы которых, будь они произнесены с другой интонацией, вполне сошли бы за гневные; если бы у него было чуть больше харизмы, чем у вымокшего под дождем барана, эти речи могли бы объединить людей, повлиять на решения, принимаемые на заседаниях Лиги, возможно, войти в историю. Речи вроде были призваны обличить сепаратистов, показать их лицемерие и нелегитимность действий, были неплохо построены, даже произносились в уместное время и в уместных местах, но их качество сводила на нет личность оратора. Если бы он умело изображал увлеченность, гнев, оскорбленность, что угодно, если бы их слова сдабривались его обаянием, к ним прислушивались бы — по крайней мере. Но ничего этого у Дюмушеля не было, на его выступления не обращали особого внимания ни ведущие политики, ни про-лигейские новостные каналы: они ограничивались формальным упоминанием о том, что генсек выразил свое мнение по такому-то поводу, и переходили к другим людям — тем, кто были куда более привлекательны с точки зрения рейтингов. Затем что-то случалось, например, в Преторию прибывал с визитом какой-нибудь государственный деятель или выдающийся предприниматель или даже третьесортный политик, подвизающийся в иных лигах, их встречали с государственными почестями, Дюмушель давал в его честь обед или ужин, а его предваряла беседа с гостем с глазу на глаз, затем, по отбытии почетного гостя, Дюмушель снова произносил речи. И в них обличались радикальные сторонники интеграции. Она-де лишает нации права на уникальность развития, ограничивает в решениях, в представленности на международной арене, и прочее бла-бла; Дюмушель был по-прежнему скучен, его интонация все так же невыразительна, на его речи, как и в иных случаях, внимание обращали больше по необходимости, чем потому, что в них сообщалось что-то значительное, дельное, способное повлиять на положение дел. Чем более подвижным оказывалось мнение Дюмушеля, тем меньше внимания на него обращали. Он был не против, добывал свой срок, торговался с соседями по президиуму о пенсии, с представителями мегакорпов о синекурах в Азии и Австралии и время от времени выступал в таких местах, где публика способна была оценить не столько содержание его выступлений, но и их контекст; его помощники проявляли незаурядную ловкость, пристраивая старичка для этих выступлений. Что характерно: людей, по достоинству оценивавших талант Дюмушеля, было куда больше, чем могли предположить простые обыватели. Другое дело, что талант этот был никоим образом не связан с государственными делами.