Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Удовлетворившись триумфом, Сибе вернулся и плюхнулся на свое место. Он делал вид, что пьян — или опьянел чуть больше допустимого. Был шумен, требовал внимания. И это выглядело неубедительно. Берт обменялся парой слов с соседями, попросил принести закуску, проверил сообщения на комме — просто чтобы занять себя, не потому, что рассчитывал получить что-то важное. Этого времени было достаточно, чтобы Сибе вернулся к своему прежнему угрюмому настроению.

– Так ты хочешь знать, отчего я так страдаю? – мрачно спросил он.

Берт неопределенно пожал плечами, помычал невнятно и с умным видом оттопырил губу. Он как раз предпочел бы не знать. Кожа на его спине, где-то на уровне копчика, отчаянно зудела, пытаясь достучаться до разума. Вот, оказывается, где у людей заключено чувство самосохранения, – с невеселой иронией подумал Берт. От этой встречи едва ли могло проистечь нечто хорошее. Не для Сибе Винка — он как раз получит бесплатный сеанс вульгарной психотерапии. Для Берта: он подозревал со все большим пессимизмом, что Сибе твердо настроен злословить о начальстве. Возможно, вплоть до главнокомандующего. Это политиков, которые все время на виду, можно было ругать на чем свет стоит — малая плата за то, чтобы все прожектора были нацелены на тебя. Люди же, предпочитающие дергать их, на рампе стоящих, за ниточки, обладают очень болезненным самолюбием. Могут оскорбиться. Могут решить, что оскорбление должно быть искуплено. Могут воспользоваться всеми своими ресурсами, чтобы потребовать его искупления. Все-таки как прав был Горрен Даг, предпочитавший легкие, приятельские отношения со всеми подряд, а желчно поплевывавший в адрес тех, кого облущил во имя сомнительных целей, только в защищенном от прослушки месте и наедине с Бертом.

Но Сибе Винк влил в себя не меньше полутора литров пива. Берт не сомневался, что он был достаточно тренирован, и такие объемы для него не проблема. Выстоит, точнее, высидит, будет вести себя вполне вменяемо — но с окружающими. Сибе жаждал излить душу. Он избрал для того, чтобы поныть, Берта Франка. И тот мог руками и ногами отбиваться от сомнительной чести, но дела это не меняло: для Сибе Винка, не за красивые глаза ставшего майором, а вполне заслуженно, желания гражданского, пусть и проницательного, иногда остроумного, не имели ровно никакого значения.

А Берту не хотелось слушать его откровения. Очень сильно не хотелось. Он предпочел бы, чтобы Сибе слегка позлословил о равных по званию и чуть более вышестоящих, поделился горячими сплетнями о высоком начальстве, намекнул на места, в которые их посылали, и о задачах, которые перед ними ставили. Они бы немного пообсуждали светскую жизнь: Сибе был любителем современной музыки, не то чтобы ценителем — вкус у него был слишком эклектичным, и интересовало его не только творчество артистов, но и то, что их к творчеству подталкивает. Обмолвок и оговорок Сибе, его выразительных взглядов и мимики хватило бы, чтобы Берт понял куда больше, чем было оформлено в слова. Ничего из этого не отправилось бы в народ, но кое-какие сведения Берт донес бы до Горрена, а тот не преминул бы использовать их, чтобы еще на несколько километров растянуть свою паутину. Не обязательно, чтобы получить выгоду, а просто из любви к искусству. К сожалению, Сибе был в отчаянном настроении, нуждался в том, чтобы побыть откровенным — при этом едва ли он сам отчетливо осознавал свои потребности. Думал, наверное, что зол, что просто заполучил компанию, потому что одиночество оказывалось слишком тяжелым грузом. Хотел немного спустить пар, чтобы не попасть в лапы штатных психотерапевтов, которые неизвестно что могли донести начальству. У него были свои представления о приемлемом и недопустимом — для него, мужчины, солдата, офицера. Лидера. К сожалению, то, чем он жаждал поделиться со страдающим от такой чести Берту, было слишком опасным продуктом. От него бы избавиться, а еще лучше — никогда не знать, что он существовал.

– Я ненавижу тех слизняков, которые развязали эту войну, – говорил тем временем Сибе, приблизившись угрожающе близко к Берту. Не говорил — шипел сквозь сцепленные зубы, выплевывал звуки, – но еще больше ненавижу тех ублюдков, которые пользуются ей, чтобы решать свои гребаные проблемы, понимаешь?

Берт неопределенно пожал плечами и осторожно кивнул.

– Да ничего ты не понимаешь! – прошипел Сибе. – Нас втянули в эту проклятую кампанию, и мы изначально не знали, куда именно мы попали, сначала мелкие сражения, потом глупые приказы, потом еще что-то. То, что происходит на всех параллелях, во всех регионах, в провинциях, везде — это не сериальчик какой-то, не милитаристская интерактивка, это реальная, откровенная, открытая война. Но ты знаешь, что я вижу во всех этих проклятых медиа? Ни-че-го! О нас не говорят, никто ничего не говорит, все молчат и делают вид, что где-то там далеко и с кем угодно посторонним что-то такое случается, но если ты говоришь кому-то «война», так на тебя смотрят так, как будто прикидывают, к какому офицеру секретной полиции бежать докладывать, понимаешь? Я вообще не понимаю, за каким хреном я решил пойти в гвардию, если я мог пойти в полицию и там спокойно жить, растить брюхо, брать взятки, грызться за звание полковника, лизать задницы местным князькам и приторговывать боеприпасами, понимаешь?

Он внезапно схватил Берта за рубашку и подтянул к себе.

– Ты понимаешь, ты, европейский бабуин? – свирепо спросил он. Берт хлопнул его по руке.

– Не поверишь, – с отчетливым презрением в голосе ответил он, – понимаю.

Сибе поморщился — убрал руку — с оскорбленным видом посмотрел по сторонам.

– Я многое понимаю. Например, что ты можешь уйти в отставку и отправиться в любую провинцию, подать рапорт в любой полицейский участок, и тебе с радостью подберут место на самой вершине. И ты сможешь с чистой совестью растить брюхо, лизать жопу начальству и улучшать свое материальное положение способами, радикально выходящими за рамки приемлемого. Я еще нужен тебе, или можно расплатиться и отправиться домой?

Сибе неожиданно заулыбался.

– А ты не так прост, Франк, – почти радостно заявил он. – Я всегда думал, что ты побежишь рассказывать заинтересованным людям, что услышал, когда мы с тобой вот так сидели и трепались за жизнь. Я следил за той идиотской платформой, которая публикует твои занудности, думал, ну вот как мне еще узнать, что ты там расскажешь или как ты это расскажешь, понимаешь? Я даже велел своему домашнему разумнику отслеживать все упоминания о тебе в сети, чтобы всегда быть начеку, и если ты что-то сбрешешь, найти тебя и переломать все кости. – Он подался вперед и мечтательно пояснил: – Медленно и мучительно, чтобы ты прочувствовал каждую косточку, каждый хрящик, каждый сосудик, Франк. Но ты оказался хитер, – он помахал пальцем и широко улыбнулся. – Я знаю, что ты пользуешь все, до последнего слова все, что я тебе здесь рассказываю, но ты не применяешь это в открытую. Но ты используешь это, дураком был бы, если бы не использовал. Ведь так?

Берт пожал плечами и хмуро посмотрел на него. Идти навстречу и что-то признавать из того, что заметил Сибе — едва ли в этом был смысл, а самооценку ему бы подняло и побудило осыпать Берта градом насмешек. Менять тему и переходить к чему-то постороннему — но Сибе из простого упрямства тянул бы одну и ту же песню и возвращал разговор в старое русло, требуя отчета о сомнительной честности Берта. Оправдываться тем более значило подставлять себя под удар: Сибе Винк, самоуверенный, эгоцентричный, жаждущий утверждать свое право лидера в любом прайде, но с глубочайшим, в крови растворенным почтением относящийся к утвержденной иерархии, расценил бы оправдания как признак слабости, и он не был бы собой, если бы не воспользовался возможностью, чтобы подмять Берта под себя хотя бы разово, хотя бы на один вечер. Просто потому, что это было бы неплохим лекарством против нехороших мыслей, властвовавших над ним.

Берт цедил пиво с мрачным видом и демонстративно изучал забегаловку. Она была неподражаемо старомодной. Как будто перенесена в это десятилетие откуда-нибудь из середины прошлого. Берту даже стало любопытно, есть ли в ней кассовый автомат — та громоздкая штуковина с рядами кнопок. Он видел такие, удивлялся их нефунциональности — благоговел, пытался оправдать их существование какими-то историческими аргументами, признавал непостижимость самого их существования теперь в качестве музейных экспонатов — не уникальных артефактов, не концептуальных творений, а предметов, полностью безликих, лишенных индивидуальности, но все равно приводящих в восторг — умиление — недоумение. Просто вызывающих любопытство. И на этом старомодном фоне как-то чужеродно смотрелись современные детали, вроде голо-меню на столах.