Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Несмотря на кажущееся спокойствие, Берту приходилось быть значительно осмотрительней, чем раньше. Даже когда Горрен настоял на телохранителях, он не был настолько беспокоен. Потому что раньше — когда Берт, в угоду европейской публике, занимался легкой критикой местных порядков (именно легкой, при этом значительно больше внимания уделяя трагедиям частных лиц, когда от него требовалось, или бытовой аналитикой, чтобы украсить текст), и когда благодаря этому у него завелись недоброжелатели, было понятно, куда смотреть и откуда ждать удара. Но тот период закончился, до Берта никому не было дела, а угроза возможна отовсюду. Наверное, даже исключительные меры предосторожности не спасли бы: даже не выбираясь в далекие от центра районы, можно было нарваться на удар. Причин для неожиданной агрессии доставало: например, цвет кожи. И ладно Берт: один из очень редких белокожих в приближенных к властным кругах, наверное, крокодилы-альбиносы встречаются редко. Но, как выяснялось, среди африканцев существовало очень много поводов, чтобы смотреть свысока на представителей отличавшихся этнических типов. Семиты с севера были недопредставлены в лигейской администрации. Юго-восточные негры, напротив — с избытком. Первые плевались, едва заслышав о вторых, те отзывались о первых с плохо замаскированным превосходством. О неграх из центра говорили с нескрываемым пренебрежением, но остерегались высказываться о западных. Опросы упрямо показывали, что политики с желтоватой кожей и более широким лицом с крупными губами и носом располагали к себе больше, чем люди с синевато-черной кожей. И так далее. Образовательная политика велась бесконечно долгое время, но все равно не в первые сутки знакомства, так во вторые обязательно всплывал вопрос о племени, к которому относил себя человек. И это могло оказаться решающим в его карьере. Несмотря на бесконечные программы по искоренению трибализма — Берт писал и о них в угоду публике. До чего здорово было европейцам почитать о таких заморочках, снисходительно думая при этом: ну вот же… дикари.

От острого глаза Горрена не укрылось и то, как точно темы, на которые натравливают Берта, соответствовали едва различимым целям власть предержащих в Европе. Не всегда это было очевидно, но иногда все-таки угадывалось: когда заказчики хотели чуть поддержать Лиоско, но так, чтобы это не было явно, Берт собирал сплетенки о людях из свиты Дейкстра, оформлял их в нечто пристойное, преподносил как мнение общественности, а затем они с Горреном читали, во что превратили статейку цензоры: несколько фраз, изящный подбор слов — и общая интонация оказывается такой снисходительной, обреченной, многозначительной, словно автор намекал: это только малая часть из того, что я могу рассказать, но верьте, на самом деле все куда обширней. И на одном дыхании практически Берт мог быть вынужден рассказывать о неприятных проступках людей Лиоско — недостаточно, чтобы разрушить благоволение к нему влиятельных людей, тем более те и не обращали внимания на такую мелочь, но этого хватало, чтобы пошатнуть уважительное настроение. За такими маневрами едва можно было разглядеть истинные цели заказчиков, и Берт, слишком давно лишенный детальных сведений об административных играх в европейской лиге, был плохим провидцем. Но не Горрен: ему было подчас достаточно тех неопределенных фраз, которыми кураторы разговаривали с Бертом, чтобы присмотреться к кому-то в окружении Лиоско — Дейкстра — снова Лиоско. Он же и заметил:

– Что-то мне все отчетливее кажется, что эти идиоты в Европе сами не могут определиться, кого поддерживать. Главное, чтобы они не решили поставить на темную лошадку. Тогда придет беда всем.

– Тебя послушать, так мнение Европы окажется ключевым в этих выборах, – буркнул Берт.

– Нисколько, – беспечно отозвался Горрен. – Совсем нет. На него плевать широким народным массам. Подавляющее большинство местных небокоптителей вообще едва ли знает, что там за возня происходит далеко наверху. Им бы выжить, милый. Сам ведь сколько раз об этом писал. Дело в том, что если европейская лига решит чутка испакостить гладкое протекание нынешнего единоборства, это может оказаться крайне неприятным для всех сторон.

Горрен печально и очень шумно вздохнул. Берту этот вздох показался слишком неискренним, чтобы реагировать на него сочувствием — чтобы вообще обращать внимание. Горрен же продолжил:

– Когда в гармоничное единоборство с уже установившейся динамикой вмешивается третья сила, баланс нарушается, энтропия растет, и что получится на выходе, не предскажет даже самый гениальный гадатель на кофейной гуще. Что при этом станется с простыми обывателями, опасно даже предполагать.

Берт испытал сильное желание поежиться: ему показалось, что Горрен вспомнил при этом то заретушированное предательство, когда у Берта не хватило духа сказать «мы» после того, как Горрен подчеркнул это «я» в своих рассуждениях о щекотливом положении, в котором оказался — или еще окажется. Горрен никогда больше не поднимал эту тему, за что Берт был ему благодарен. Особенно если учитывать, что он до сих пор не был уверен, сможет ли поправить его на «мы». Ему было слишком комфортно в его положении ведомого, чтобы так просто выходить из него — это, как выяснялось, вынуждало и брать на себя ответственность, чего Берт категорически не хотел.

– Ты хочешь сказать, что европейцы где-то далеко растят супер-кандидата, который одним своим появлением поставит большой и жирный крест на карьерах Дейкстра и Лиоско? – скептически спросил он.

– Помилуй. – Сухо сказал, как обрезал, Горрен. – Даже если бы они хотели, времени у них слишком мало. Разумеется, если они не рассчитывают на успех на следующих выборах. Или на пару выборов дальше, скорее всего. Нет, я не об этом говорю, а просто о том, чтобы спутать карты. Бедный тот тип, которого они попользуют в своих низменных целях. Но, – он небрежно повел плечом, – такова жизнь.

Берт поморщился.

– Звучит слишком ненадежно, чтобы быть правдой. Скорей кокетничают, как старая куртизанка.

– Отчего же, – задумчиво отозвался Горрен. – Дело даже не в том, на что они рассчитывают на этих выборах. В любом случае, для Дейкстра и для Лиоско существенна помощь Европы. И Америки, и Азии, и Австралии, разве что на Антарктиду наплевать. Они и торгуют собой, чтобы получить поддержу из самых различных источников. Дело в том, что они готовы предложить взамен, чтобы заручиться поддержкой. Нет, что они могут предложить взамен. – Поправился он. Помолчав, тихо произнес: – Хотел бы я знать, что они уже предложили. И достаточно ли этого для другой стороны.

– Так что, в Европе уже решили, кого поддерживать?

– Да ну, – скривился Горрен. – Торг еще идет. И он очень долго будет идти, наверное, до самого последнего дня. – Он замолчал, начал жевать нижнюю губу. – Что-то мне кажется, что правительства решили очень сильно кое-кого наказать.

Берт напрягся. Он чуть не взмолился, раздираемый жаждой знать, к каким выводам пришел Горрен. И — не решился спросить. Во-первых, в Горрене могло неожиданно проснуться все то же кокетство, и он немало помурыжил бы Берта, прежде чем признать: так, мол, и так. Во-вторых, и это было куда существенней, их отношения не изменились на первый взгляд, и Берт не чувствовал ничего в привычной болтовне с Горреном, в обсуждении самых разных дел, насущных и прочих, что намекало бы на изменившееся расположение к нему Берта. Но сам он не мог избавиться от противного червячка, удерживавшего от непосредственности в разговорах с ним.

Горрен заметил непроизвольное движение Берта, посмотрел на него, оценил жадный взгляд, снизошел до пояснения:

– Не здесь, дорогой мой, далеко не здесь. Они могут пыжиться, надуваться от гордости, но слухи об их влиянии на внутреннюю политику слишком преувеличены. И кто бы ни пришел к власти, милый Берт, они будут водиться и с ним. Немного помашут пальцем, похмурятся, но послов примут. Помнишь, как дело было с Чимека Киембезеко? Что он там в своем Мали творил, оставалось шито-крыто, пока это нужно было европейцам. Ну случались пикеты, так они и перед правительственными резиденциями случаются. В конце концов, они там в демократии живут, народ имеет право выражать свое мнение. Обращать ли на него внимание — тут другой вопрос. Правда, когда Киембезеко благополучно прикончили, а в дворце посадили того генерал-лейтенанта, европейцы начали страстно и пламенно любить нового, демократично избранного типа, а беднягу Киембезеко поливать грязью. Демократия, чтоб ее. Права и свободы, ай-ай. Нет, они примут любой исход выборов, у них вариантов нет. Но мне хочется, нет, мне страстно хочется знать, во что это выльется в Европе.