Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– Признаться, была уверена, что смогу убедить вас, – заметила она. Неожиданно для Амора: он словно выплыл из оцепенения, даже вздрогнул, недоуменно посморел на Альбу. Она вредно хихикнула – худо-бедно, а компенсация за ее неудачу, это растерянное лицо и беспомощно моргающие глаза. – В качестве компесации, отец Амор, почему нет?

Амор уселся чуть удобней, нахмурился, словно соображая, что именно от него хотят; пожал плечами, поглядел по сторонам, словно присматривая пути бегства, перевел печальный взгляд на Альбу.

– Если вы боитесь недоразумений с епископом – не нужно. Вы уже убедились, что с ним можно прекрасно договориться. – Она попыталась зайти с другой стороны.

– Нисколько, госпожа генерал, – усмехнулся Амор. – И, возможно, вы правы, что это могло бы оказаться полезным паре людей. Но многих бы ввело в соблазн. Альба, дорогая, мне кажется, вы неосмотрительно расходуете на меня ваши силы и время. А ведь могли бы применить их для чего-нибудь более успешного.

– Вы здорово помогли бы лагерю, отец Амор. – Смирившись, заметила Альба будничным тоном. – Он очень важен мне. Люди, которые приходят сюда, которые работают здесь – они очень важны мне. Понимаете… – она осеклась, подняла было руки, но опустила их на колени неловким движением. – То, что есть здесь – хорошо и здорово. У нас есть возможности, средства, у нас есть благоволение начальства. У нас есть представление о будущем этого лагеря и память о прошлом, и мы ценим и то, и другое, и многое помимо этого. Мы функционируем очень хорошо. Но – при нынешнем правительстве. Этот лагерь не так уж заметен, недостаточно большой, чтобы на него обращали внимание и с ним считались, а сделать его важным может какая-то харизматичная личность вроде вас. – У Амора вытянулось лицо, он скривился; Альба усмехнулась. – Хотите вы этого или нет, о вас говорят. Я навскидку могу назвать пару дюжин интервью беженцев, причем интервью и в каких-то незначительных, почти незаметных изданиях, и в важных и солидных, и они называют вас – прямо, по имени. Ваши проповеди растиражированы невероятно… для простого деревенского священника из ниоткуда, отец Амор, и на них ссылаются новомодные епископы даже в Европе. Вы действительно достаточно велики, чтобы стать нашим ангелом-хранителем.

Она говорила; Амор, после первых секунд недоумения, перестал ее слушать. Альба говорила слишком гладко и о вещах, в которых он разбирался куда меньше, чем она подразумевала – которых не желал в своей жизни, чтобы его слова что-то значили для него. И кроме того, Амор все не мог справиться с этим дурацким ощущением, преследовавшим его после того, как закончился его исход – словно все вокруг было виртуальностью, а он – неприкаянная душа: кто-то ее видит, кто-то ей верит, но этому миру она не принадлежит, а до того никак не добраться. Он делал привычные действия, занимался знакомыми делами, и при этом смотрел на себя со стороны, удивлялся, спрашивал себя же: зачем? – и понимал при этом, что ответа на этот вопрос дать не сможет. Самым печальным было, наверное, отчетливое понимание, что ответ на этот коварный вопрос может дать только он сам; и как раз на это у Амора не хватало сил – желания – ума. Он, занимаясь с детьми или ребятами постарше, получал одно за другим подтверждения, что голова соображает с трудом, реакция, требуемая для относительно простых действий, раз за разом подводит, что он не всегда понимает банальных заданий, если они сформулированы чуть сложней, чем обычно. Оставались примитивные действия – учить выводить буквы, складывать два и два, что-нибудь совсем непритязательное. И страх: оставаться одному, особенно в закрытом помещении, особенно если в нем нет света. Сделать что-нибудь неловкое. Остаться без обеда-ужина. Попасть под обстрел, вступить в контакт с больным какой-нибудь очень заразной и агрессивной болезнью человеком. Не вытравить всех глистов, и они наживую разъедят его тело. Что угодно. Причем самый главный страх – что эти глупые, бестолковые страхи станут очевидны кому-то еще. А что они бестолковы, почти беспочвенны, Амор понимал сам.

При этом его удивляло: Альба действительно о нем говорит? Он жил тихо-мирно, занимался тем, что находил необходимым, время от времени отправлялся в большой мир, чтобы получить наставления, заручиться поддержкой более сильных и влиятельных товарищей по цеху, чтобы напомнить себе, что мир не ограничивается несколькими километрами тощего леса и разбитых дорог, чтобы поговорить не только об урожае, но и о более возвышенных вещах. Если подумать, то Альба права кое в чем: случалось, что он попадал в краткие статеечки, репортажи – но они были настолько бессмысленны, лишены какой бы то ни было идеи, что расценивать их как камень в фундамент медийной славы Амор отказывался категорически. И из такой шелухи сложилось нечто значительное? Глупей этого Амор не слышал в своей жизни. С другой стороны, что бы он знал о законах информации.

Альба достойно приняла свое поражение. Спросила только: но вы же не будете прятаться от журналистов, когда они прибудут сюда? Амор поморщился: «Только если они будут назойливы настолько, что сделают невозможной любую деятельность».

– Они могут, – задумчиво сказала Альба и встала. – Я должна злиться на вас, отец Амор. Правда. Черт бы побрал эту политику, но мы слишком зависимы от всех ее веяний. Нам категорически нужно обезопаситься. В том числе и в медиа. В том числе и за ваш счет. Но я не могу злиться на вас. – Она улыбнулась, покачала головой. – Я очень, очень рада, что у нас получилось удержать вас здесь.

Амор пожал плечами, виновато поглядел на нее. Она – постояла немного и ушла. Он же остался сидеть – чувствовал себя обессиленным. Иге крадучись вошел в комнату, сел рядом с ним на край стула, сложил руки на коленях.

– Вы же никуда не уедете, отец Амор? – со слезами в голосе спросил он.

– Что за мысли? – нахмурился тот.

– Ну… она… вы так долго говорили… а мне говорили, что вы поедете в большой город, потому что там ваши командиры хотят вас видеть, что вы уедете вместе с военными в конвое… – сбивчиво объяснял Иге.

Отличная возможность поговорить о недопустимости сплетен и умении не доверять им, рассеянно подумал Амор. Сейчас бы прочесть мальчику назидание, объяснить, что его человеческого звания недостойно уделять внимание болтовне. И так далее. Что там требуют все методики – ничего не стоящие мегабайты текста и схем. Амор потянулся и щелкнул Иге по носу.

– Не уеду, – торжественно пообещал он. – Останусь здесь. Буду долго-долго служить здесь.

Иге подвинулся еще дальше к краю стула, и Амор дернулся вперед, чтобы подхватить его, если мальчик грохнется на пол. А Иге, все державший руки на коленях, широко заулыбался.

– Я очень-очень рад, просто рад-рад! – зачастил он. – Я рад-рад, что вы меня учите, я буду хорошо у вас учиться, многому-многому!

Он ерзал на стуле, только что не подпрыгивал от восторга. Улыбался от уха до уха щербатым ртом: зубов у него не хватало, некоторые были сколоты, но те, что были – ослепительно белые. Амор улыбался вслед за ним – он хотел быть рад-рад, да сначала бы от бремени избавиться. Необъяснимого, непонятного, невыносимо тяжелого, лежавшего на его груди бетонной плитой, от которого нельзя было избавиться, как ни старайся. Из-за которого что прошлое, что будущее казалось особенно мрачным.

Иге провожал его до самого барака, откуда все еще не выпускали Эше. Снова нашли что-то подозрительное: врачи сначала объясняли подробно, привычно выстреливая сложные слова. Иге, на беду Амора, не отлипавший от него, начал судорожно вздрагивать от сдерживаемых всхлипов – услышал много сложных и умных слов, не смог истолковать ни одного, решил, что дело совсем плохо. И не будь рядом с Амором столько взрослых и уважаемых людей, наверняка выдал бы привычное: «Он умрет». Далеких воспоминаний Амора хватало, чтобы примерно понять, что у Эше крупные проблемы с печенью и пищеводом, что над вторым врачи работают, над первым тоже – в лаборатории уже принялись выращивать ткань для новой печени Эше. Амор почти не сомневался, что физическое здоровье Эше обеспечат – если до сих пор не сдох, то теперь ему точно обеспечат достойное качество жизни. Куда больше его беспокоило иное, то, о чем у эпидемиологов, паразитологов, гастроэнтеролологов, эндокринологов не хватало времени, не было сил задуматься. Вскользь они говорили: психпомощь. Обстоятельно – нет, хотя – «мальчик ведет себя недружелюбно, пытается отказаться от процедур, с согласием на операцию могут возникнуть очень большие проблемы», и так далее. Появился Тафари в сопровождении военного из нацармии; Иге затаился рядом с ним. Тафари поздоровался с Амором, сурово оглядел Иге – и протянул ему руку, которую тот пожал трепетно, с благоговением, глядя на него круглыми глазами, в которых мешались страх и деткий восторг. Мальчик так и топтался бы, не желая оказаться слишком далеко от своего героя – от двух: отца священника и настоящего майора из войск, не самозванца, – но Тафари сухо поинтересовался, как у Иге успехи с математикой, подготовился ли он к завтрашнему уроку. Иге страдальчески поморщился, но все-таки ушел – печально повесив плечи, трагично вздыхая, уныло загребая ногами землю. Тафари покосился ему вслед и важно сказал: