Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Он помнил кое-что о том налете, рассказал, что прятался несколько ночей, проголодался, попытался выбраться, чтобы найти что-нибудь поесть, но был захвачен в плен – уже другими. Те говорили на смеси французского, голландского и диалектных африканских языков, не на итальянском, как в самый первый налет, – которого Эше не понимал вообще.

Тафари показывал ему фотографии – и Эше узнавал некоторых людей. Он сомневался, несколько раз оттолкнул планшет, который Кваси держал перед ним. Имен он не знал, но вполне достоверно мог рассказать, что именно те люди делали. Пару раз он попытался отговориться: «Это одно и то же, они резали людей, забирали вещи из дома, трахали, расстреливали, людей и дома тоже, ну что вы хотите!». Тафари настаивал: кого именно, что именно. Все, что Эше говорит, – важно. Эше плакал – рассказывал. У него была хорошая память. Он мог многое рассказать. Амор не мог найти сил, чтобы перебирать бусы на четках: сидел, опустив голову, сжимая их, но заставлял себя слушать. Он боялся думать о том времени, когда этот допрос кончится, потому что потом ему предстояло оставаться наедине с Эше и что-то говорить.

Тафари продолжал. Что за тип этот «сэр майор». Эше не знал, говорил, что он не называл себя по имени. Даже те, кто связывались с ним, называли себя как-нибудь по-звериному: бешеный гепард, яростный тигр, стремительный волк.

– Шакалы они, – не удержался – прошипел Кваси.

Эше отвернулся.

Амор передвинул бусину на четках.

Тафари продолжал. Как выглядел тот тип, как говорил, упоминал ли какие-то места, откуда он мог быть родом. Эше отвечал, огрызался, злился, когда Тафари требовал слишком настойчиво. Кваси задавал вопросы. Амор вмешивался, когда ему становилось очевидно, что Эше слишком близок к истерике; он брал мальчика за руку и просто молчал. Его руки тряслись, пальцы Эше дрожали; Амор опускал голову и бездумно молчал. Майор Тафари ходил по боксу: два шага вправо – два влево. Лейтеант Кваси стоял, держа руки за спиной, опустив голову. Дышал редко, неглубоко, словно избавлялся от слишком сильных эмоций. Майор Тафари возвращался к допросу, снова и снова уточнял всевозможные детали о том «сэре майоре» и о других взрослых членах его отряда и казался вполне удовлетворенным.

Врач заглянул в бокс и сказал, что ему нужно делать кое-какие обследования и процедуры. Тафари кивнул.

– Продолжим завтра, солдат, – сказал он. – Мне кажется, мы сможем выяснить личность этого ублюдка. Вы остаетесь, отец священник?

Он не спрашивал – уточнял, был уверен, что Амор побудет с Эше. Амор и сам не сомневался, что ничего важней для него сейчас нет. Он встал, освобождая место врачу и медбрату. Майор Тафари замер рядом с ним – хотел сказать что-то, но передумал. Склонил голову. Амор долго смотрел на него, вспоминая, что этот жест значил; на лице Тафари промелькнуло что-то такое – он почти принял нежелание Амора благословлять его, ему не приходило в голову, что причины для этого промедления были совсем другими. Но Амор спохватился, поднял руку, опустил ее, подрагивавшую, на плечо, ощутил, к своему удивлению, как оно напряжено. Выдохнул наконец: «Благословений вам, майор Тафари». Сжал руку. Убрал. Тафари вздохнул, ушел.

И Амор снова сидел рядом с Эше. Мальчик молчал – иногда подрагивал, иногда по его телу пробегала судорога. Амор молчал, только поднимал взгляд, когда дрожь становилась слишком заметной. Но весь день прятаться в боксе Эше – невозможно, и Амор тихо окликнул его, сказал, что должен идти.

– Я вас не держу, – обиженно буркнул Эше.

– Я загляну ночью, – пообещал Амор.

Около полуночи он в задумчивости стоял перед свечным столиком. За его спиной раздались шаги – твердые, уверенные, шаги решительного человека, мучимого желанием тактичности. Амор обернулся – майор Тафари стоял посередине часовни, словно в нерешительности. Амор снова повернулся к свечам.

– Я знал, что найду вас здесь, – тихо произнес Тафари.

Амор улыбнулся. Узнать было совсем нетрудно – наверняка несколько дюжин пар глаз видели, как он шел к часовне.

– Мы с девяностопроцентной достоверностью установили личность этого главаря, – тихо, быстро, словно оправдываясь, говорил Тафари. – Показаний одного Эше достаточно для пожизненного, а их двое. Как минимум двое, наверняка найдутся еще жертвы.

– И как вы будете его искать? – задумчиво спросил Амор.

Тафари стал рядом с ним. Он молчал. Отличный, красноречивый ответ, ехидно подумал Амор.

Он начал гасить свечи – Тафари принялся ему помогать. По наитию Амор оставил одну – Тафари стоял напротив, опустив голову. Амор негромко сказал:

– Вам нелегко даются эти допросы.

Голова Тафари опустилась еще ниже.

– Я не могу жалеть их, отец Амор, – сдавленно сказал он. – Во время допроса так точно. Как бы я ни хотел убедить себя в том, что это необходимость, что я спасаю жизни десятков людей, я не могу потом забыть их. Знаете, сколько их проходит через меня? Знаете, сколько их общество отдает этим ублюдкам?

Он замолчал, словно действительно ждал ответа от Амора. Словно этот ответ что-то изменил бы. Но Амор не видел в нем необходимости; Тафари ухватился руками за край столика.

– Им бы пережить это, забыть, жить дальше, а я напоминаю, заставляю их переживать все это снова. Я не хочу, я заставляю себя не думать, сколько кошмаров им стоят мои допросы. А знаете, сколько их стоят они мне? И эти щенки, эти беспомощные напуганные щенки, которым я ломаю жизни, вот только они собрались, и я снова ломаю им хребет, отец Амор. И снова. И еще кто-нибудь. И это никак не заканчивается.

– Майор Тафари, если позволите вопрос, – подняв руку, произнес Амор. – Откуда вы родом? Вы тоже из детей-солдат?

Тафари смотрел на него – снизу его лицо освещала одна-единственная свеча, и в окна попадал свет уличных прожекторов. Амор мог ошибаться, но глаза у Тафари были влажными.

– Нет, – устало ответил он. – Не из солдат. Младший сын в нищей фермерской семье. Крошечный надел, и семеро детей. Меня продали рыбакам. Потом освободили, отдали в приют, потому что родителей невозможно было найти. Скорее всего, ушли куда-то, когда жить в тех землях стало невозможно. Сейчас они необитаемы. Месторождений не обнаружено, чтобы строить тенты над поселениями, а суточная температура держится на уровне плюс пятидесяти. Я никого из них не нашел. Возможно, их решение продать меня спасло мне жизнь. Возможно! – выкрикнул он. – Я так и не знаю. Они могли сдохнуть где-нибудь от жары и обезвоживания, и меня могла ждать та же участь, и я не знаю, что лучше – это или эти вечные побои и изнасилования моего хозяина. Знаете, сколько стоит относительно крепкий мальчишка восьми лет от роду? Некоторые готовы продать его за пятьдесят килограммов муки. Некоторые готовы дать за него и сто.

Он рассказывал: как стал помощником хозяина, как впервые не стерпел побои, а ударил в ответ. Как учился читать и писать по бухгалтерским программам; как однажды забрал всю полугодовую выручку и ушел в город. Как получил школьный сертификат, попал в полицию после проверки документов, решил, что это очень удачная возможность устроить себе жизнь. Как жил с этим ощущением беспокойства и неудовлетворенности, которому не мог найти причину. Как дослужился до лейтенанта и прямо на вручении удостоверения получил приглашение от военного прокурора, как снова учился и сдавал экзамены, как напился, после приговора, вынесенного группе людей, подбиравших и продававших детей. Что среди его коллег есть как минимум четверо, способные рассказать не меньше о своем опыте, но что они до сих пор не могут говорить друг с другом об этом. Что иногда он отдает до половины заработка психологу. Что неспособен на отношения – не может поверить, довериться, открыться; не может общаться с кем угодно, потому что боится каждую секунду, что его прошлое отвратит от него самого милосердного человека; что несколько попыток завязать отношения окончились ничем, а одна так и катастрофой – женщина, с которой он был почти спокоен, что-то сказала, он впал в бешенство и ударил ее.