Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– В девяноста пяти случаях из ста уроки у молодых людей вот этого возраста оказываются отодвинуты на второй, а то и на третий план куда более важными, глобальными даже проблемами.

Майор Лететр, сопровождавший его, дернул углом рта, сдерживая понимающую улыбку.

– У меня это была рыбалка.

Тафари оскалился.

– Ненавижу и рыбалку, и рыбу, – процедил он.

Амор не был удивлен: Тафари, очевидно, насмотрелся на нее в детстве. И, памятуя о недавнем разговоре, он предположил, что когда у него появилась такая возможность – учиться, Тафари решительно обосновался в тех самых пяти процентах.

В качестве знака почтения Тафари сообщил Амору, что майор Лететр хочет чуть подробней расспросить мальчика о налетах, местах их стоянок – и снабженцах. И это ни в коей мере не допрос обвиняемого, а свидетеля, и оба – Тафари и Леметр – просили Амора обратить внимание Эше именно на это обстоятельство.

На вопросительный взгляд Амора – сначала на Леметра, затем на Тафари, последний подтвердил:

– Сначала мы расспросим его на предмет этих обстоятельств. Потом остальное, то, что входит в мои интересы. Енох мне там совершенно не нужен, а вы – еще как.

– В ваши интересы? – глухо спросил Амор, терзаемый очень нехорошими предчувствиями.

Тафари после короткой паузы сказал:

– Мы решили переквалифицировать эти случаи. Чтобы обеспечить им иммунитет как пострадавшим от насилия. Лига продавливает сейчас охранный закон для таких воробьев, как Эше, и, в принципе, у нее неплохие шансы. Мне нужно его согласие на сотрудничество. И я прошу вас, отец священник, воздействовать на него.

Амор покачал головой, отвернулся, скрестил руки на груди, опустил голову.

– Любой из медработников здесь подтвердит, что над ними творилось физическое и сексуальное насилие, – тихо говорил Тафари. – Благодаря кое-каким людям, в том числе и доктору Декрит и командорше Франк, жертвам насилия могут быть предоставлены определенные льготы. Но ни Альба, ни доктор Илария не смогут сделать всего возможного для этих щенят, если не будет совершено определеных шагов. Их сотрудничество – один из них. Их заявление о том, что с ними совершалось насилие – обязательно. Без этого у нас будут связаны руки. Отец Амор, – куда тише продолжил Тафари, – я понимаю, что мне придется тупым ножом вспороть брюхо, вытянуть кишки из пацана и погрузить их в ванну с солевым раствором. Меня самого тошнит, что я должен это делать, но если я этого не сделаю, доктор Илария не сможет дать ход медзаключению, а Альба привлечь юристов. Понимаете?

Амор отчаянно качал головой.

– Отец Даг, – вмешался в разговор Леметр, – мы должны остановить и упрятать этого ублюдка. Наказать его и остальных так, чтобы никак и никогда никто больше не осмеливался. И для них это точно так же может оказаться важным.

– Я понимаю, – выдохнул Амор. – Я все понимаю. Но это может и убить его. Я поверю в то, что Иге проживет относительно уравновешенную жизнь, но насчет его, – он кивнул в направлении палаты Эше, – все может оказаться крайне печальным.

– Именно поэтому мне нужны вы, – сурово произнес Тафари и вскинул голову. – Я знаю за собой некоторую нечуткость и упрямство. Но ваше присутствие – оно очень целительно.

Амор попытался стряхнуть с себя его горячий взгляд – но с другой стороны стоял Леметр и напряженно следил за ним.

– Ладно, – обреченно согласился Амор.

А Эше был плох. Его самочувствие было сносным, но настроение – отвратительным. Он лежал, отказался поднять голову, с трудом держал глаза открытыми. Он с трудом говорил, цвет его лица казался Амору зеленоватым – наверное – синюшным, совсем нездоровым. И глаза с желтоватыми белками, и бледные губы. И тоскливый взгляд, все время возвращавшийся к Амору.

Леметр все продолжал. У него, как выяснялось, была наготове очень богатая подборка самых разных типов. Он просто спрашивал: а этого ты видел? А этого? Этого опознаёшь, он тебе знаком? Это, насколько понимал Амор, противоречило каким-то инструкциям, потому что Тафари морщился и закатывал глаза – и молчал, позволяя Леметру получать подтверждение своим предположениям. У Эше по щекам текли слезы. Амор пододвинулся ближе, взял его за руку; Эше шмыгал носом – и отвечал.

Когда Леметр ушел, Амор настоял на перерыве, на том, чтобы выпить кофе или чая и пожевать печенья. Тафари тихо и торжественно сказал:

– Ты делаешь очень важное дело, Эше. Оно поможет нам и многим другим людям, которые страдают от таких преступников, как этот главарь Эну. Даже если не окажется возможным арестовать его, цепочка выведет к другим, возможно, к более крупным и опасным людям.

Эше, сидевший на кровате с чашкой в руках, которую вставил ему Амор, повесил голову, уткнулся лбом в ее край, подтянул колени ближе к голове.

– Это отвратительное состояние, Эше, – понимающе усмехнулся Амор. – Когда ненавидишь – а делаешь, потому что нужно. Иногда это нужно кому-то рядом, иногда тебе самому.

Эше приподнял голову, посмотрел на него. Закрыл глаза.

Тафари начал разъяснять, что именно им предстоит сделать и зачем: подписать заявление, еще раз выслушать краткий пересказ прав, гарантии безопасности и материальной компенсации, и так далее.

– Тебе понятно? – спросил Тафари.

Эше перевел на Амора затравленный взгляд. Тот – посмотрел на Тафари, снова на Эше. Сказать ничего не смог и просто опустил голову и положил руку ему на колено.

– Я не хочу, – выдавил жалобно Эше. Отчаянно посмотрел на Амора, снова повторил: – Я не хочу, пожалуйста! – И еще раз, беспомощно всхлипнув: – Пожалуйста, я не хочу…

Тафари снова начал говорить свое «ты должен». Еще «ты можешь» получалось у него особенно хорошо: глядя на него, крупного, сурового, решительного, охотно верилось, что он знает кое-что существенное и о «ты можешь», и о «ты должен».

Только Эше не находил в себе сил, чтобы следовать ни первому, ни второму. О долге ему вбили нездоровые представления, возможность собственных желаний вытравливали очень решительно, оставляя разве что животные инстинкты – он и об этом рассказывал, если не допрашивавшим его, так Амору, в ночных откровениях. Простое «ты можешь» стараниями старших в их своре превращалось в «ты должен»: у тебя есть инстинкты мужчины, ты – мужчина, ты должен непрерывно, самыми грубыми способами утверждать твое право. Ты можешь быть сильным, следовательно, должен, а единственный способ, который тебе показали – это за счет других. Так, как доказывали свою силу за его счет.

Очевидно, Тафари совершал подобные допросы не один раз. У него был зрелый, как показалось Амору, вполне отработанный алгоритм, по которому он работал. Тафари работал ритмично, неторопливо, но не медлил – спрашивал, дожидался ответа, настаивал на том, чтобы ответ был полным, но не допускал чрезмерных подробностей; если очевидно было, что с Эше случится истерика, он переходил к следующему, спрашивал о чем-то незначительном, но предположительно приятном, позволял Эше повернуться к Амору за поддержкой, давал возможность Амору произнести что-то успокаивающее или хотя бы коснуться его руки. И снова спрашивал. Выяснял подробности. Требовал деталей.

Кажется, Тафари сомневался насчет первого времени в шайке того бандита. Снова и снова возвращался к нему, словно пытался поймать Эше на лжи. Уточнял какие-то мелочи, складывал руки на груди, хмурился, откидывался на спинку стула, словно не то чтобы не веря – сомневаясь в достоверности показаний Эше. Тот – злился, смотрел на него ненавидяще, даже выпрямлялся, словно готовился вцепиться в горло зубами и дотянуться до яремной вены во что бы то ни стало. Но Тафари внезапно интересовался чем-то другим и продолжал: так ты говоришь, вы расположились в семи километрах от города N, откуда такая точность? Точно семь? Не шесть, не восемь? Эше скрипел зубами, цедил, что именно семь, ну может, еще пара сотен метров, а знает он это, потому что Эну показывал ему карту, указывал, где их лагерь, где населенные пункты, даже издалека – ни в коем случае не давая в руки – демонстрировал какую-то штуковину, которая предположительно должна была приводить к цели куда точней, чем все эти карты. И как раз в такие моменты, когда ублюдок-«сэр майор» снисходил до него, и уточнялись расстояния до города N, до деревни Q, еще докуда-то.