Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Амор вышел вслед за ним, непонятно на что рассчитывая. Но врач отошел чуть подальше, остановился, стянул маску и перчатки.

– Тяжелый случай, – невесело усмехнувшись, признал он.

– Насколько? – поинтересовался Амор.

В ответ врач пожал плечами.

– Пока не безнадежный. До коллапса далековато. Но с этими экземплярами непросто.

Врач посмотрел на свои ладони, помолчал, вздохнул. Отвернувшись от Амора, признался:

– Ты думаешь, что разобрался в них достаточно, чтобы оказать действенную помощь, а оказывается, что их душа – черный омут, в котором ни системности, ни структурности, ни учебниковой упорядоченности. Особенно хорошо это понимаешь, когда ребята-дежурные их реанимируют. И самое трудное – убедить себя, что это не ты потерпел неудачу. С тем другим парнишкой работать будет проще. Ему найти хорошего приятеля – и полдела сделано. Он гибкий. Этот, видно, совсем из иного теста сделан.

Амор задумчиво покивал головой.

– Не понимаете? – продолжил доктор. – Я учился в Европе. Работал в Европе. Защищался в Европе. Я вырос и сформировался как личность в Европе. А прославиться решил в Африке. Тем более меня всегда интересовало, как люди ведут себя, оказываясь в критических ситуациях, и тут – вселенский простор для деятельности. И как человек с устойчивым европейским менталитетом, изучающий не-европейцев, я признаю: я терплю неудачи куда чаще, чем наоборот. А вообще, я рад, что у нас наконец объявился постоянный священник, причем из местных.

– Я тоже рос и учился в Европе, – усмехнулся Амор.

– Бросьте, – поморщился врач. – Давайте-ка я вас кофе угощу. Времени немного есть, мой первый пациент заявится через сорок минут. Точней, – озорно прищурился он, – если по расписанию, он должен быть у меня уже через двадцать минут. Ха, восемнадцать, – усмехнулся врач, посмотрев на часы. – Но если он явится хотя бы через сорок, будет замечательно. А если все-таки будет пунктуальным, так мы попьем кофе втроем. Это добавит мне очень много авторитета – я располагаю приятельством священника.

Амор согласился: ему было интересней поближе узнать местного психолога, узнать, чем могла быть вызвана его болтливость, возможно, заручиться его поддержкой – он и такой возможности не отрицал. И очень хотелось обсудить со знающим человеком, как лучше всего действовать с Эше. Кажется, те несколько суток, которые Амор тащил мальчика на себе, защищал от смерти – других беженцев – сам трусливо использовал его, чтобы заставить себя идти вперед, – они привязали его к мальчику куда надежней, чем самая прочная цепь.

Доктору Петеру Урбану было навскидку шестьдесят пять лет – плюс-минус три года; в нем было немного роста, но плечи широки, и руки по-крестьянски крупные. Глаза у него были маленькие, но зоркие, очень выразительные. За полчаса, которые они мирно общались на самые общие темы, Амор заметил, как глаза доктора Урбана поблескивали весело, лукаво, саркастично, гневно – правда, это длилось пару секунд, и Амор задумался: а не показалось ли ему? Доктор Урбан охотно рассказывал анекдоты из своей – и чужой практики, и от него доставалось всем, в том числе и Иларии Декрит, которая, кажется, была его ученицей.

Но Амору хотелось поговорить об Эше. Начинать разговор он не хотел – словно опасался, в силу каких-то странных, чуждых ему суеверий, что доктор Урбан истолкует интерес Амора до такой степени превратно, что это и самооценку подорвет на корню и внушит убеждения в собственной извращенности, а общественное мнение так и вообще крест поставит. Либо: если Амор выступит инициатором этого разговора, который простым и легким быть не мог по определению, то и тяжесть, опускавшаяся на сердце Амора, чем ближе он подходил к Эше, овеществится – в самых дурных последствиях для Эше, а вслед за ним, пусть косвенно, и для Амора. Поэтому и выжидание. Поэтому Амор и сносил праздную болтовню доктора Урбана, настаивавшего, чтобы Амор обращался к нему по имени, что рассчитывал подхватить совсем иную, куда более значительную тему.

Доктор Урбан спросил на конец:

– Так как вы познакомились с ними обоими? Не поймите превратно, я всего лишь изучаю окружающую мальчиков среду. Были бы родители, спрашивал бы их. Может, поболтал бы с приятелями. Но с этими мальцами можно быть уверенным, что родителей у них нет, из семьи если кто остался, то их куда больше волнует собственное выживание.

Амор почти не сомневался, что доктор Урбан прав. Его собственный опыт вопил о том же: изо всех беженцев, прошедших через приют, к примеру – о Всевышний, это было даже не в прошлой жизни, это было в иной вселенной! – никто не знал, что стало с их семьями, но если попытаться и составить из обрывков сведений более-менее достоверную картину, то шансов на воссоединение семьи было совсем мало. Амор знакомился с людьми, которые, будучи детьми, были проданы в рабство, сбегали, добирались до своих семей, чтобы их не признал никто. Встречались беженцы, упрямо возвращавшиеся в родные деревни через десятки километров, через раскаленные пустыни, чтобы долго стоять на окраине заросших бурьяном пустырей. Амор предполагал, что дети наподобие Иге, которых захватили в то же рабство авантюристы вроде «сэра майора», едва ли смогли бы вернуться в деревню – потому что самому их захвату предшествовала резня, в которой могли если не погибнуть, так пострадать их близкие родственники.

Правда, рассказывать было особо нечего. Был Иге, не совсем понимавший, что именно делать, когда оказался один, да еще обремененный больным приятелем. Был Эше, куда больше напоминавший кусок гнилого мяса – на ощупь, но и на нюх. Первый боялся Амора и беженцев – но чуть меньше, чем оставаться совсем одному; второй – кажется, он как раз хотел остаться один.

– Говорите, Иге уверен, что Эше умеет рисовать, писать и вообще умный? – задумчиво повторил доктор Урбан. – И зовите меня по имени, – неожиданно рявкнул он. – Что за формальности! Ох уж эти творческие личности, – буркнул он, – кажется, не в адрес Амора, а – Эше. – Возможно, он знал чуть больше, чем жизнь впроголодь и вечное батрачество, то по хозяйству родителей или дедов, что у того ублюдка, присвоившего себе достойное звание. И если исходить из того, что у молодого человека уже была худо-бедно сформирована ценностная система, а ему грубо, жестоко навязывали совершенно иную, эти две системы и вступили в неустранимый конфликт. Ему нужно будет себя заново создавать, отец Даг. Если, конечно, он найдет в себе достаточно сил для этого.

– И зовите меня по имени, – передразнил его Амор. – Что за формальности!

Петер Урбан охотно засмеялся, словно это была очень остроумная шутка.

– А вы совсем не просты, святой отче, – помахал он пальцем. – Наверное, пестуете прорву тайн и совсем крошечных тайночек под личиной благообразного деревенского священника, нет?

– Разумеется, – гордо ответил Амор. – Наверное, и за вашей благообразной личиной душевного доктора скрывается чертова прорва тайн и тайночек. Так?

– Конечно, – согласился Петер Урбан. – А Сефи опаздывает на целых пятьдесят минут.

Майор Тафари потребовал, чтобы Амор присутствовал при допросе Эше. «Он достаточно хорошо чувствует себя, чтобы ответить на вопросы; у лейтенанта Кваси есть время, я прошу вас тоже найти пару часов», – не то попросил, не то приказал майор Тафари. Причем Амор скорее предположил бы второе, но что-то в позе майора Тафари допускало первое – смиренную, почтительную просьбу. Амор усомнился, что в допросе есть смысл.

– Есть, – спокойно заявил майор Тафари. – Если мы сможем убедить молодого человека сотрудничать с нами, он наверняка сможет немало рассказать.

Амор поднял брови. Майор Тафари постучал пальцем по лбу.

– У него здесь чуть больше, – пояснил он. – По крайней мере, из показаний Иге можно допустить такой вывод. И… – он осекся, сжал челюсти, поднял взгляд к небу, словно моля о силах, – и… возможно, его более… близкое… положение… по отношению к тому ублюдку даст нам хотя бы пару подсказок, что за мразь скрывается за этим «сэром майором».