Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– Замечательно, – сказал он. – Мы практически совершили послеобеденный обход. Хочешь помогать мне дальше?

У Иге открылся рот. Амор смерил доктора недобрым взглядом.

– Ладно. Сначала заглянем к твоему приятелю, а потом обсудим еще раз, – бодро предложил доктор. – Итак, господа посетители, прошу вас облачиться в священные врачевальные одежды.

Доктор запустил Иге в бокс к Эше, предупредив: «Громко не разговаривать, не плакать и смеяться, приятеля не пугать, ничего не трогать без моего разрешения». Сам задержался у двери. Враз стал серьезным, даже хмурым.

– Вы не подумайте плохого, отец священник, – негромко произнес он. – Если парень скажет, что не хочет помогать или что-нибудь такое, он и не будет. Просто чем ему тягаться по допросам, потом терапиям, потом урокам, потом тосковать вечера напролет, пусть лучше при нас будет. Чтобы никакая дурь в голову не стукнула. Их бы по-хорошему под круглосуточное наблюдение помещать, но для такого никаких кадров и никаих бюджетов не хватит. Вот мы и берем их типа под свое крыло. Кому на кухне нравится, будут на кухне. Кому лечебное дело – тех медработники привечают.

– Это разумно, – улыбнувшись, отозвался Амор. – Здорово. Что у вас хватает терпения.

Доктор замялся.

– Да не всегда, – пожав плечами, недовольно признался он.

– Все мы люди, – успокаивающе произнес Амор.

Иге уже был в боксе – сидел на высоком табурете, зажав руки между ног, ссутулив плечи, повесив голову. Табурет стоял совсем близко к кровати – взрослой, очевидно, высокой, и Эше смотрелся на ней нелепо крошечным.

Доктор оставил то секундное настроение за дверью: недовольное собой, агрессивное, злое, отчетливо отдававшее беспомощностью, – и был бодр и весел. Он энергично поздоровался, спросил, как у пациента дела. И Амор не мог не заметить, что Иге, охотно реагировавший на его манеру поведения, откликавшийся если не дружелюбием, то хотя бы любопытством, оказался очень простым случаем; другой же, лежавший на кровати, едва пришедший в сознание, смотрел на него враждебно.

У доктора было много дел. Он видел неприязнь Эше, она ему не нравилась, он хотел бы как-то ее перенаправить, но это требовало времени, которого у него не было – Эше был сложным случаем, но не единственным. И доктор спросил у Амора:

– Вы тут справитесь? Если что, не бойтесь, палаты оснащены камерами с алгоритмами оповещения, при агрессии они уведомляют соответствующие службы. Вы тут в безопасности.

Амор косо посмотрел на него и после паузы кисло отозвался:

– Замечательно.

– Это действительно необходимо, отец священник. – Невесело усмехнулся доктор.

Амор поморщился, покивал головой. Доктор пожал ему предплечье.

– Успеха вам.

– Благословений, – механически отозвался Амор.

Иге тоскливо посмотрел вслед доктору и виновато – на Амора. Эше закрыл глаза, всем видом демонстрируя, что не намерен разговаривать. Упрямо Амор представился, сообщил, что за окном ужасно жарко, хотя в этом бараке вполне приятно, и что он хочет помолиться за Эше и его приятеля.

– Нет, – не открывая глаз, выдавил Эше. – Не смейте. Нельзя.

– Почему? – флегматично спросил Амор, очень хорошо ощущавший, что все его заходы оказались совершенно неудачными: Эше мог оказаться крепким орешком, куда более крепким, чем Иге.

Эше молчал. Это, как вынужденно признавал Амор, тоже было ответом. Ничего не объясняющим, но по-своему очень красноречивым. Выразительным тоже, провоцирующим на очень неприятные мысли, а у людей, обладающих подвижным темпераментом, – еще и провоцирующих на буйные реакции.

Амор почти принял молчание в качестве ответа, собрался с мыслями – с духом тоже, чтобы попытать счастья с другими тактиками. Но Эше все-таки отозвался.

– Я проклят, – мрачно ответил он. – Мы все прокляты. Мы преступники.

Амор посмотрел на него – Эше лежал с закрытыми глазами, упрямо сжав губы. Амор перевел взгляд на Иге – тот глушил рыдания, сидел, опустив голову, трясся, стараясь не выдать всхлипов. Амор с отстраненным вниманием смотрел на мокрое пятно – слеза упала ему на кулак. Поднять руку Иге тоже не решался, словно боялся, что наблюдающие за ним расценят этот жест как преступную слабость, а значит, нельзя шевелиться, нельзя выказывать слабость, нельзя вести себя, как хочется, нужно вести себя как нужно. Каким оно было, это «нужно», Иге мог не знать: все, к чему его приучили – это по каким-то признакам угадывать, что от него требуется, и вести себя в соответствии со своими представлениями о требуемом.

Это могло оказаться коварным фундаментом для будущей жизни Иге. Он вполне мог бы просто перерасти это: никто изначально не обладает способностью постигать суть вещей, дети не рождаются со знанием о том, что такое хорошо и что такое плохо, они учатся различать это, часть из них не всегда бывает успешна, иные – пренебрегают этими знаниями; есть такие, кто всю жизнь проводит, не вырастая из простых рефлексов: хорошо – это то, за что награждают, плохо – за что наказывают. Иге, кажется, ориентировался на своего приятеля – тот вполне мог оказаться куда более взрослым, самостоятельно дошедшим до некоторых моральных категорий; это подтвердит либо опровергнет психолог, которому предстоит возиться с ними. Пока же Эше явно был причиной, по которой Иге снова впал в уныние.

Амор отказывался мириться с этим. Ему предстояло брести в темноте: кто знает, что тот проклятый «сэр майор» вбил в голову детям. Сколько их было, этих детей, и где они сейчас – тоже неизвестно. Но эти двое – перед ним, и за них стоило побороться, хотя бы потому, что Иге был способен признавать свою вину, тем более потому, что Эше сознательно брал всю вину за весь их отряд на себя.

– Не знаю, – спокойно сказал Амор, неторопливо достал свой жетон, выложил его поверх майки, погладил, достал из кармана четки, оперся руками о перила, выступавшие над краем кровати, и принялся методично перебирать бусины. – Я не осмелюсь судить о преступлениях. Это должны и будут делать судьи. До тех пор, пока они не признают проступок преступлением, никто и никогда не должен называть его так. Поэтому и я промолчу. Но насчет проклятия – я главный человек здесь, во всем лагере, между прочим. По проклятиям. Как и по благословениям. И я говорю тебе, я, священник Амор, что ни ты, ни Иге не прокляты.

Он краем глаза заметил, что Иге выпрямился и смотрит на него круглыми глазами – двумя огромными плошками на сизовато-черном лице. Отвлекаться на него Амор не мог, убеждаясь еще сильней, что мальчик подчинится его решениям, если изолировать его от Эше; велик шанс, что он даже подзабудет своего приятеля. Смысла в этом было мало, черствости требовало изрядной, Иге прилипнет к кому-нибудь ненадежному. Для Эше эта изоляция могла оказаться смертоносной. И Эше мог спасти их обоих. Осталось только подобрать то средство, которое бы вдохновило его на сражение со своими одержимостями.

Поэтому Амор смотрел на него. Ему было очень нелегко – нехорошим был взгляд у Эше, расстреливающим, не имеющим дна, всасывающим душу, словно омут – или черная дыра, измалывающим кости, выпускающим на волю все сомнения, которые от этой свободы множились многократно, приобретая самые причудливые, отвратительные формы. Эше моргнул, затем прикрыл глаза – Амор поздравил себя, что выстоял. Но это даже началом не было. До тех пор, пока Эше не будет достаточно здоров, о душеспасительных беседах речи не шло.

– Вы не священник, – глухо, обличающе сказал Эше. – Вы не в форме.

– Я священник, – ровно произнес Амор. – И я не должен носить форму. В некоторых случаях я ношу специальную одежду. Но сейчас она совершенно не обязательна.

Эше упрямо цеплялся за свои соображения:

– Вы ничего не понимаете. Если бы вы знали все о нас, вы бы так не говорили.

Амор откинулся назад, скрестил руки на груди, так, чтобы и Эше, и Иге видели четки.

– Я знаю кое-что, – невозмутимо произнес он. – Например, что Иге хотел отобрать у нас провизию, чтобы кормить тебя. И он был настроен очень решительно. Очень, – многозначительно изогнув бровь, повторил Амор. Иге втянул голову в плечи, сжал колени, прижал локти к бокам, словно ожидая удара. – Он самый лучший твой друг, и ты можешь быть горд тем, что завоевал такую дружбу.