Факелы на зиккуратах (СИ)

Альберт сообщил Фабиану, что рабочий график на следующую неделю слегка модифицирован с учетом пожелания господина пятого консула о посещении исследовательского центра.

– Елфимов предупрежден, что любая попытка избежать встречи со мной будет расценена как добровольное и чистосердечное признание того, что у него рыльце в пушку? – лениво поинтересовался Фабиан.

– Господин Елфимов пребывает в уверенности, что вы нерационально распоряжаетесь своим временем, которое принадлежит не только вам и ему, но и республике, – вежливо ответил Альберт.

– То есть он сказал, что мне нечего делать… нецензурно… а вы облагородили его чертыхания? – ухмыльнулся Фабиан. – Я свяжусь с Огбертом, предложу ему посетить еще одну шарагу-пожирателя государственных средств, а вы обмолвитесь Лорелее, что научным центром под руководством Елфимова готова заинтересоваться госканцелярия.

– Прислушавшись к вашим словам, господин пятый канцлер? – отстраненно глядя в потолок, уточнил Альберт.

– Почти независимо от меня, – оскалился Фабиан.

Альберт казался блеклым, совершенно заурядным человеком, да еще и рыхлого телосложения. И это-то в период, в который воспевались даже не здоровые и спортивные люди – ах, это время полувоенной романтики, а астеничные, тощие, изможденные. Чтобы найти человека с относительно развитой мускулатурной, буде то мужчина или женщина, приходилось рыскать по третьему кольцу столицы, по регионам, далеким от центра; на крайнем севере и крайнем же юге можно было встретить приятный глазу типаж, но не в столице – в ней все больше томностью увлекались, и чем юнее был народ, тем активней он увлекался томностью, тем больше ценил свою бледность. Альберта Смида худо-бедно терпели бы ранее, когда уже была возможность досыта есть и все сокращалась необходимость многотрудно работать, но теперь, во времена относительно сытные, в которые и фитнес-залов со спортклубами, и центров пластико-скульптурной хирургии было выше крыши, и оставаться такими вот – в меру высокими, но не подтянутыми совершенно? И тем более было странно видеть Альберта Смида – такого невзрачного Смида – за левым плечом энергичного, привлекательного, жизнелюбивого пятого консула.

Фабиан был прекрасно осведомлен, что присутствие Альберта в его свите вызывал некоторое недоумение – по выражению самого Альберта, широко известного своей способностью к эвфемизмам и циркумлокуциям. И Фабиана это развлекало. Более того, когда к нему в гости напрашивался тот же Велойч, эстет, мать его, сноб, обожавший привлекательных людей, даром что сам ни носом, ни ростом не вышел, Фабиан обращался именно к Альберту, чтобы тот принес кофе, подготовил документы, поприсутствовал в качестве стенографиста. Велойча его присутствие раздражало; Фабиана раздражение Велойча – развлекало, стимулировало, вдохновляло. Альберт понимал, что его используют в качестве наживки, не дурак ведь; но он понимал также, что до тех пор, пока он за спиной Фабиана, ему ничего не грозит: что бы ни говорили о Равенсбурге, своих он не бросал.

Поэтому Альберт делал все, чтобы быть своим. Он – служил. Никому не говорил, что думает о Фабиане, ни с кем не делился своим мнением о нем. Дело было не в том, что он не считал нужным делиться своим мнением. Дело было в том, что он не считал нужным его формулировать. Фабиан выдернул его из череды десятков, если не сотен соискателей; Фабиан потребовал от своих псов, чтобы всю подноготную невзрачного, тусклого, скучного Альберта Смида выпотрошили и проверили тридцать, а затем и еще один раз, и Фабиан остался удовлетворен. За это, за возможность утвердиться в консулате, на одном из самых высоких его этажей, за возможность небольшими шажками продвинуться к вершине, Альберт и служил ему. Наверное, даже и благодарным не был – потому что он внезапно обрел жизнь, которой раньше и не представлял себе и вне которой едва ли бы смог теперь существовать.

При Фабиане у Альберта появилась бездна возможностей развить свои таланты – все те же, за которые Содегберг ценил Томазина, за которые того же Томазина ценил и Фабиан: способность добыть информацию, способность ее обработать; способность достать пепел феникса, если понадобится; способность оставаться неприметным. Но Томазину Фабиан не доверял так, как доверял Альберту. Хотел бы иначе, готов был иначе – но чувствовал, что Томазин, благодарный за то, что его удержали по эту сторону пропасти забвения, не мог доверяться полностью. Альберт предысторией скользких взаимоотношений обременен не был, поэтому и круг его полномочий все расширялся. И самое забавное: и за это Альберт не был благодарен. Просто служил так, как не служил бы никому. Неустанно, изобретательно, ловко – несмотря на свою кажущуюся неторопливость, исполнительно, в чем-то элегантно – несмотря на свою невзрачную, почти бесформенную внешность.

Привыкший предугадывать желания Фабиана – и снова: не пытавшийся дать им оценку, не задерживавший на них своего внимания, а тем более не оглашивший их, Альберт разузнал чуть побольше о делишках Елфимова, раздобыл чуточку больше сведений о том, так ли необходим экзоскелет в интерпретации ребят из блока 2, и – о Аддинке. Зачем это могло понадобиться Фабиану, Альберт не знал, не задумывался, не интересовался. Возможно, это не пригодилось бы пятому консулу никогда, а возможно, этот Аддинк станет кем-то значительным, бог весть. В конце концов, Фабиан приятельствует с первой женщиной-директором горно-разведывательного комплекса, поддерживает представителей всяких там меньшинств, развлекает себя относительно близкими отношениями с фриками от науки. Может, и на инвалида Аддинка у него свои планы. Отчего бы нет: поддержал же Фабиан назначение на пост председателя фонда социальной помощи Карстена Лормана, который по слухам, подтверждавшимся только в фантазиях сплетников, сожительствует с мужчиной – тем самым, занимавшимся общественными отношениями муниципальной соцслужбы где-то на юге. Оно, конечно, только полностью слепой не смог бы увидеть, насколько этот фигляр Армониа гей, но работу свою он делал отменно. И да, тот же Армониа, обремененный вкусом, должен был быть слепым, чтобы добровольно пойти на сближение с Лорманом. Но они оба были на своем месте, и кто его знает, может, и Аддинк окажется заменой Елфимову. Аддинк, а не та бабища с невыговариваемой фамилией. А что – и он бы неплохо смотрелся в кабинете директора в своем инвалидном кресле, как раз в духе социальных кампаний, затеваемых консулатом: по всяким там адаптациям, интеграциям, ассимиляциям.

«Чуточку больше сведений» с точки зрения Альберта значило: вся история – болезни, учебы, работы, личной жизни, верней, ее полного отсутствия по вполне объяснимым причинам, круга друзей, красноречиво совпадавшего с кругом коллег, попытки установить хобби – которые тоже совпадали с работой, вкусы – разнообразные до такой степени, что вызывали головокружение; даже график работы прилагался. Фабиан безразлично кивнул Альберту, заметив файл с подробным досье на Аддинка, и из дурацкого чувства гордости взялся за него только на следующий день: потому что наказывал себя за вспыхнувший, враз охвативший его интерес к Аддинку, к тому забавному мальчишке, который ни в грош не ставил ни высокопоставленных лиц, ни журналистов – вроде как рупоров общественного мнения.

Аластер сидел в кафе, томно смотрел на прохожих поверх фарфоровой чашки с кофе, улыбался прохожим, как сутенер своим потенциальным клиентам, и выглядел подозрительно здоровым. Загорелым, сволочь такая, ухоженным до безобразия, облаченным в шмотки, опасно балансировавшие на грани с вульгарностью – и с солнечными очками, задранными на лоб. Фабиан, подойдя к нему, подозрительно заглянул под стол, выискивая Краббуса, и нашел-таки – это животное, эта насмешка над селекцией, лежало на ногах Аластера, приветственно скалилось и лениво помахивало хвостом.

– Я не понимаю, как ты можешь находить привлекательной эту помесь одежной щетки и броненосца, – вместо приветствия бросил Фабиан, морщась. Он сел у стола, уставился на улицу, отзеркаливая позу Аластера, но в отличие от него глядя на прохожих с недовольством, даже с брезгливостью, и обреченно вздохнул.