Рядовой свидетель эпохи.

Слушая такие приговоры, я с содрогавшем вспоминал и удивлялся, как мне повезло в октябре 1944 года, когда, находясь в госпитале выздоравливающих, я попал в нелепую историю, которая могла закончиться подобным приказом и таким же приговором для меня.

Я уже выше говорил, как добыл злополучный пистолет.

Через пару часов после этого радостного для меня события я был ранен в танке: в открытый мой верхний люк пилот «Фокке-Вульфа — 190», надо признать, настоящий воздушный снайпер, влепил пулеметную очередь. Мое ранение оказалось неопасным: разрывные пули прошли касательно по спине, не задев костей, оставив в ней лишь множество пулевых осколков, Ранение же командира танка, находящегося левее меня, оказалось, куда серьезнее: ему через два дня пребывания в госпитале отняли правую ногу. Наскоро перевязав, нас выгрузили из танка, отнесли и положили в старую воронку у дороги. Танки ушли вперед. Откуда-то ни возьмись к нам в воронку плюхнулся какой-то человек в армейской форме в маскхалате, знаков отличия у него не было видно, но чувствовалось — явно офицер. Что-то в нем мне не понравилось, мелькнула мысль: вот так, наверное, к нам и засылают немцы своих разведчиков. Я сунул незаметно руку в карман и держал палец на спусковом крючке пистолета. Но поняв, видимо, мой недобрый взгляд, странный наш неожиданный спутник перескочил из нашей воронки в другое место. Мысли мои все это время работали в одном направлении: как хорошо, что я достал себе пистолет, который в полной боевой готовности можно держать в кармане. Но как его сохранить в госпитале? К этому времени был уже наслышан: при поступлении в госпиталь в первую очередь заставляют сдать личное оружие и тщательно следят за тем, чтобы кто-то его не утаил.

Вскоре остановилась у нашей воронки автомашина, подвозившая к танкам нашу полевую кухню, меня забрали в неё и отвезли к полевому пункту сбора раненых, одновременно являющимся и первым перевязочным пунктом. Этот перевязочный пункт располагался километра в десяти от того места, где меня ранило, и где остановились наши танки перед переправой через реку. Наблюдая за теми из раненых, кого выводили из большой палатки после перевязки и тут же рассаживали рядом с нами, сообщая, что скоро всех перевязанных заберут и развезут на специальной автомашине по госпиталям, я убедился: все возвращаются в своей одежде, никакого оружия здесь не ищут, не до того. Скоро забрали на перевязку и меня, сняли «несгораемую» куртку и гимнастерку, всадили укол против столбняка, обработали раны, убедились, что жизненно важные органы не задеты, крепко перевязали спину крест-накрест через грудь, снова одели, оставив расстегнутой гимнастерку, записали сведения из красноармейской книжки, вывели из палатки наружу и велели ждать, когда вызовут на погрузку.

Пока ждал санитарную машину, продумал «стратегический» план, как сохранить пистолет. Присмотрел поблизости грязную, слегка промасляную тряпку, отойдя по малому, завернул в неё пистолет, благо руки действовали, снова положил в карман. Поясню, к слову, что такое несгораемая» куртка. Как только по прибытии на 3-й Белорусский фронт нашу маршевую танковую роту включили в состав 183 танковой бригады 10 ДТК, нам выдали черные, под кожу, названные несгораемыми костюмы — куртку и брюки — подарок, как было сказано, американцев. Костюмы эти были у нас вместо комбинезонов, они не впитывали горюче-смазочные материалы, поэтому не вспыхивали так, как любая другая ткань, пропитанная какой-либо горючей жидкостью, но если материал таких костюмов подержать на огне, он начинал все же гореть. Больше я такой одежды у танкистов нигде не видел, нас тогда одели, видно, в пробную партию. Основное достоинство этих костюмов было в том, что они придавали их носящим более-менее приличный вид, особенно тем, кому не досталось сапог, и они ходили в обмотках, пока сами себе не раздобыли трофейные сапоги.

В госпитале, было похоже, многие нам завидовали из-за этих «несгораемых» костюмов, что привело в конце-концов к тому, что вместе со мной в нашу танковую бригаду прибыло сверхштатное пополнение в лице моих приятелей-пехотинцев — Павла Яковлева и Федора Чепур- кова. Я их, конечно, предупреждал, что в танке не менее опасно воевать, чем в пехоте. Еще в Прибалтике стал распространяться слух, что у немцев появились новые противотанковые гранаты, от попадания которых в танк детонирует его боекомплект и танк разрушается. Эти слухи были связаны с появлением у немцев так называемых фауст-патронов. Но, как показало время, слухи оказались сильно преувеличены. Удивляло то, каким путем такие слухи могли распространяться среди фронтовиков, слухи были явно нацелены на создание панических настроении в среде танкистов. Когда моим подопечным-пехотинцам, зачисленным в танковые экипажи пулеметчиками, пришлось гореть в танках, они вспомнили не раз мои предупреждения и каялись в том, что не отнеслись серьезно к моим словам.

Однако я опять отвлекся от основной линии воспоминаний. Мой замысел по сохранению пистолета мне удался. Я и присмотрел в дальнем углу двора госпиталя урну с мусором и бросил туда свой пистолет, обмотанный промасляной тряпкой, не обращая внимания на снующих туда-сюда санитарок. После помывки — снова перевязка и, наконец, чистая постель. На другой день — операция под местной анестезией, вытащили из моей спины крупные рваные осколки, расковыряв изрядно спину. Рентгена в госпитале не было, поэтому в спине у меня осталось еще семь мелких осколков, ношу их в спине до сих пор. Неделю пролежал на животе, не вставая с постели, думая в основном про мой пистолет. Рядом лежала моя одежда, обработанная в санпропускнике. Специальной госпитальной одежды не было, это — на руку. Примерно через неделю, наконец, разрешено вставать. Одеваюсь и спешу проведать мою заначку. К великой моей радости урна оказалась на месте, мусором, сухим, запблнена всего наполовину. Порывшись в ней нашел то, что искал. Беспредельно был рад тому, что план мой полностью осуществился. Пистолет снова был в кармане.

В начале октября из этого хирургического госпиталя перевели в другой какой-то промежуточный и, наконец, — в госпиталь для легкораненых, расположенный на какой-то бывшей сельхозферме. Тут и случилось у меня приключение, виной чему был мой трофейный пистолет. Режим в этом последнем госпитале был довольно свободный, питание и уход, как и во всех предыдущих, очень хорошие. Имелась библиотека и большая читальная комната, в ней — все центральные газеты. По вечерам очень часто демонстрировались кинофильмы. Невдалеке, на опушке леса было много немецких окопов, блиндажей, кругом встречались разбросанные патроны и немецкие гранаты. Рядом уходила в лес узкоколейная железнодорожная линия, местами разрушенная шпалорезательной машиной, местами подорванная. Вдоль этой линии валялось много картонных пеналов с аммоналом — крупнозернистым красноватым взрывчатым веществом. Этот аммонал мне хорошо помнится, так как вскоре пришлось мне разрабатывать новую «стратегическую» операцию, в которой этот аммонал предполагалось задействовать.

В этом госпитале познакомился я и подружился с очень интересным старшиной-пехотинцем. Он имел более солидный, чем у меня боевой опыт, был интересным собеседником, чувствовалось, — много читал, был членом партии. К тому же, как вскоре выяснилось, так же, как и я, сохранил при себе револьвер. Такой револьвер с длинным тонким стволом был личным оружием и у танкистов, так как только он подходил для стрельбы изнутри танка через бойницы башни. Танкисты его не любили, он имел толстый семизарядный барабан, в кармане был неудобен и заметен. К тому же им были до войны вооружены милиционеры, и иметь в качестве личного оружия «милицейский» наган танкистам было как-то неприятно. Мы со старшиной часто бродили по окрестностям, по немецким окопам, стреляли по банкам. Забрели как-то даже на какой-то латышский хутор, познакомились с хозяином, знающим русский язык. Он воевал в составе русской армии в русско-японской воине 1905 года. Ходили к нему еще несколько раз, помогали кое-что поправить по хозяйству, он нас угощал продукцией своего хозяйства и домашним вином. Был доброжелательным человеком, к Советскому Союзу относился с большой симпатией. Мы же настойчиво пытались узнать у него, как большинство латышей относится к присоединению их страны к СССР в 1940-м году. Он уверенно дал нам такой расклад: 30% — за, остальные против. В таких общениях постигалась истинная история нашей страны.