Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры

Трудно сказать, насколько внушать и вправду удавалось – но холерная эпидемия 1866 года оказалась не самой длительной и не самой интенсивной. За три с небольшим ее месяца было диагностировано 16 212 холерных больных, из которых умерло 3345, примерно пятая часть. 22 сентября в Исаакиевском соборе в присутствии цесаревича Александра Александровича состоялось благодарственное молебствие по случаю прекращения холеры; 9 октября по случаю закрытия временного Холерного комитета его участникам была объявлена монаршая благодарность.

На сей раз праздновать и в самом деле было что: хоть в 1867 году в Петербурге и случались отдельные заболевания холерой, они не переросли в эпидемию, да и потом были еще три спокойных года.

Лишь весной 1870-го холера вновь стала поднимать голову; всего за тот год от нее умерли 854 человека (из них 696 – в медицинских учреждениях, остальные на дому). Знаменитый русский терапевт Сергей Петрович Боткин писал о том, как в столице стали появляться предвестники грозной болезни: «В 1870 г. перед появлением холеры в Петербурге стали появляться заболевания острыми желудочно-кишечными катаррами с увеличением и чувствительностью селезенки, печени, почек, с белком в моче и лихорадочным состоянием, редко перемежающегося типа, часто послабляющего, а обыкновенно постоянного с кратковременным течением; большая часть заболеваний оканчивалась выздоровлением в 1, 2, 3, а иногда и в 5 дней».

Наблюдения над холерой, кстати сказать, позволили Сергею Петровичу стать создателем нового средства от холеры и прочих желудочно-кишечных расстройств – знаменитых впоследствии капель Боткина: «гофманских капель и хинной сложной тинктуры по 1 унции, солянокислого хинина 1 драхму, соляной кислоты 1 драхму, мятного перечного масла 10 кап.».

Весной 1871 года всплеск холеры случился куда более значительный, пик его пришелся на марта. И снова Александр Васильевич Никитенко записывал в своем дневнике (8 марта): «Первою жертвою ее был сын принца Ольденбургского, а там пошла она косить. Да какая свирепая – в три, в четыре часа кончает дело смерти, точно пруссак, в шесть месяцев разгромивший Францию».

Сын принца Ольденбургского – это Георгий Петрович Ольденбургский, тоже принц, умерший 5 марта 1871 года в возрасте 22 лет и похороненный в Троице-Сергиевой пустыни в Стрельне.

Следом одна запись Никитенко, 12 марта 1871 года: «Умер Александр Григорьевич Тройницкий, член Государственного совета. Это потеря и для общества, и лично для меня. Он был честный, благородный человек и просвещенный администратор. Мне он был близкий человек, понимал меня и любил. Он несколько времени тому назад, месяца три, был очень болен, но совсем оправился. Недели за две я был у него, и мы поговорили с ним часа два, по обыкновению очень дружески и приятно. В среду он почувствовал припадки холеры, а в пять часов утра его уже не было на свете».

Александр Григорьевич Тройницкий

Александр Григорьевич Тройницкий был не только администратором, но и выдающимся статистиком, он сыграл заметную роль в деле организации государственной статистики в России.

Всего за один только март 1871 года холерой заболели в столице 2495 человек, а умерли 1103. После этого на время эпидемия стихла: 108 летальных исходов в апреле, 99 – в мае, но в июле снова пошла в рост – 695.

Здесь нельзя не вспомнить еще одну жертву холеры 1871 года – унесенную болезнью не в самом Петербурге, а в Кронштадте. Феодора Власьевна Сергиева незадолго до того приехала в гости к сыну, священнику Иоанну Ильичу Сергиеву, будущему Иоанну Кронштадтскому. 4 июля тот записывал в дневнике: «Удиви, Господи, милость Твою и всемогущую силу Твою на матери моей Феодоре, люто занемогшей холерою, изменившейся и ослабевшей до чрезвычайности в несколько часов (от 4-х утра до 12-ти вечера), – исцели ее, – дай за сие прославить Тя, якоже за все милости Твои, Господи».

Молитвы не помогли, 6 июля в седьмом часу утра Феодора Власьевна скончалась. Отец Иоанн тогда с печалью записывал: «Где я встречу после матери такую нежную любовь, такую простоту, безыскусственность, нелицемерность, такое смирение искреннее? Слова: „здравствуй, дитятко, благослови, дитятко“, – останутся у меня навсегда в памяти сердечной, все ее услуги безотговорочные, скорые. Видно, так Господу угодно было, чтобы я походил за ней во время смертельной болезни и похоронил ее, помолился о упокоении души ее».

К поздней осени 1871 года эпидемия стихла, хотя около ста смертей от холеры случилось и в последние месяцы 1871 года. При этом расслабляться горожанам было еще рано: 1872 и 1873 годы тоже оказались холерными. Летом 1872-го, например, одной из жертв холеры стал известный исследователь русской литературы и истории Петр Петрович Пекарский: по свидетельству современника, он еще до начала холеры жаловался на нездоровье, «в этом состоянии он еще обедал в гостях, и, разумеется, без надлежащей осторожности; да обед еще был на открытой галерее, где, вероятно, бедного его и продуло».

Непременный Александр Васильевич Никитенко эмоционально записывал 20 июля 1872 года: «Вам ежеминутно угрожает бедствие: вы ходите, спите, едите, работаете, так сказать, перед глазами смерти. Забурчит ли в желудке, чувствуете ли небольшую в себе перемену, малейшее изменение в обычном течении ваших дней – вам кажется, что гроза готова на вас обрушиться. В несколько часов, здоровые, крепкие, вы можете провалиться если не сквозь землю, то в землю. Так случилось, например, с Пекарским».

Новая вспышка – на исходе лета 1873 года, и тут уже газета-журнал «Гражданин», редактором которой был тогда Федор Михайлович Достоевский, успокаивала читателей (номер от 17 сентября): «Холера гуляла по Европе и, разумеется, перескочила тридевять земель, чтобы не обидеть родного ей пепелища, и с быстротою молнии прибыла в Петербург. Но Петербург проучен и обучен действовать энергично, и после первых дней сильного проявления холеры не столько количеством болезни, сколько быстротечным качеством болезни, холера вдруг ослабела».

В том же номере запечатлен социальный срез болевших холерой: «По наблюдениям в больницах оказывается, что значительный процент заболевающих холерою и привозимых в больницы уже в трудный период болезни составляют чернорабочие трех категорий: землекопы, каменщики и дровокаты. Очевидно, что здесь главная причина этого явления заключается в том, что именно этого рода рабочие лишены теплой пищи и спят на земле или в сыром месте. Из этого следует, что в виду предупреждения появления холеры осенью и пресечения ее в корне, желательно было бы увидеть общественную заботу о доставлении именно этим рабочим того, в чем они нуждаются, то есть теплой пищи и сухого жилья».

К слову тут придется очередная порция статистики: за время эпидемии 1873 года случаев холеры насчитали 1431, а летальных исходов – 672.

Вообще же в немалой степени «Гражданин» оказался прав: еще с 1831 года стало известно, что холера особенно сильно ударяет по малоимущим слоям общества. Однако и состоятельные горожане от нее защищены не были, а боялись ее иногда даже сильнее, чем бедняки – особенно когда познания о холере сочетались с повышенной личной мнительностью. Как, например, это происходило с Иваном Сергеевичем Тургеневым, которого так заботливо пичкал знаниями о холере Алексей Феофилактович Писемский: он этой болезни опасался страшно. По словам известного литературного критика и мемуариста Павла Васильевича Анненкова, была в жизни Тургенева целая «эпоха ужасов перед холерой, когда он не пропускал почти ни одной значительной аптеки в Москве, Петербурге, Париже и Лондоне, чтобы не потребовать у них желудочных капель и укрепляющих лепешек».

Поэт Яков Петрович Полонский записал целый монолог Тургенева о том, как именно одолевала его боязнь холеры: «Мысль, что меня вот-вот захватит холера, ни на минуту не перестает меня сверлить, и что бы я ни думал, о чем бы ни говорил, как бы ни казался спокоен, в мозгу постоянно вертится: холера, холера, холера… Я, как сумасшедший, даже олицетворяю ее; она мне представляется в виде какой-то гнилой, желто-зеленой, вонючей старухи. Когда в Париже была холера, я чувствовал ее запах: она пахнет какою-то сыростью, грибами и старым, давно покинутым дурным местом. И я боюсь, боюсь, боюсь… И не странное ли дело, я боюсь не смерти, а именно холеры… Я не боюсь никакой другой болезни, никакой другой эпидемии: ни оспы, ни тифа, ни даже чумы… Одолеть же этот холерный страх – вне моей воли. Тут я бессилен».