Власть и совесть. Политики, люди и народы в лабиринтах смутного времени

Не скрою, это решение далось мне нелегко. В главном, решающем – борьбе с консервативным руководством КПСС, компартии России, с политически безвольным Президентом СССР, бюрократическими союзными структурами – я с Ельциным был солидарен. Его авторитет держался высоко, и от нашего заявления он бы не пострадал. С точки зрения личного благополучия наше заявление ничего хорошего не сулило. Все это я прекрасно осознавал. И все же решил поддержать идею выступления с заявлением, поскольку, как ни странно, надеялся, что оно может придать более конструктивный, созидательный характер политике Ельцина и Горбачева.

Для меня изначально было ясно, что вопрос об отставке Ельцина не возникнет. Я, как и многие другие депутаты, большинство российских граждан, видел в нем признанного лидера. И требование его отставки еще больше накалило бы и без того напряженную обстановку в парламенте и обществе в целом.

У меня не было иллюзий по поводу того, что произойдет, когда мы выступим с критикой Ельцина, какой бы справедливой и выдержанной она ни была. Знал, что нас попытаются представить предателями. Поэтому я предложил тщательно обсудить содержание нашего заявления. Меня очень беспокоило, в частности, не будет ли оно воспринято как выступление консерваторов, сторонников Старой площади. Я хорошо представлял психологический настрой депутатской аудитории. Но и дальнейшее молчание, бездействие меня не устраивали. Лично меня более всего беспокоило то, что методы и лозунги Бориса Николаевича начали все более совпадать с методами и лозунгами Михаила Сергеевича. Не по форме, конечно: если стиль одного носил «уговаривательный» характер, то стиль второго отличался митинговой конфронтационностью. Беда в том, что и тот и другой вели к углублению кризиса. Горбачеву не нравилось, когда ему говорили о разрушительной непредсказуемости в политике. Не в меньшей степени был недоволен критикой и Б. Н. Ельцин. Старая привычка слышать в свой адрес лишь хвалебные речи сохранилась у наших вождей.

Сейчас не часто вспоминают это имя, но единственным человеком, который с пониманием и болью отнесся к моим тревогам, был А. И. Лукьянов. У нас состоялась трехчасовая беседа после нашего заявления. Кстати, впервые. До этой встречи мое отношение к нему было негативным. Но Анатолий Иванович оказался умным, отзывчивым собеседником. О Горбачеве он высказался крайне критически, считая, что тот ведет страну к развалу. Ельцина по ряду позиций и личных его качеств он поставил выше Горбачева, но отметил, что Борис Николаевич проводит в жизнь порой чужие идеи. Я не стал допытываться, что он имеет в виду.

Но вернусь к истории «заявления шести». Мы готовили его втайне от всех, никакие силы – ни правые, ни левые – не имели отношения к его рождению. Пару раз на совещании руководства пытались эти идеи высказать Борису Николаевичу. Он нас не услышал. Обозначить свою позицию мы решили во время подготовки к Съезду, когда можно заручиться поддержкой каких-либо групп. Вместе с тем мы хотели остаться на центристских позициях, чтобы не лишать себя возможности для сотрудничества с Ельциным и другими конструктивными силами. Действительность сразу же продемонстрировала, насколько мы были наивны. Консерваторы сразу же стали использовать его в своих целях, а демократы – в своих. Намерения и взгляды авторов этого заявления значения уже не имели. Тот, кто хотел, разумеется, мог увидеть значительные различия в позициях Вешнякова и Горячевой, Абдулатипова и Исакова, Исаева и Сыроватко. Мы были и остаемся совершенно разными по своим политическим ориентациям людьми. Но кого это интересовало! К позорному столбу всех!

Мы не желали разрушения Союза, так как оно привело бы только к обострению противоречий между республиками, разрыву хозяйственных связей, драматическим изменениям в судьбе примерно 30 миллионов россиян, проживающих за пределами РСФСР. Нетрудно было предвидеть такие тяжелые последствия развала СССР, как кровопролитие на межэтнической почве, военно-политические осложнения. Мне приходилось неоднократно говорить Борису Николаевичу, что России по многим причинам нельзя себя вести по отношению к Союзу так, как ведут себя Литва и Эстония. У России другая миссия. В результате развала Союза слишком много русских пострадают, превратятся в бесправное национальное меньшинство. Он относился к моим словам с пониманием.

Мы, разумеется, чувствовали противоречивость своей позиции. С одной стороны, мы заинтересованы в срочной реформации Союза и не питаем особых симпатий к политике Горбачева. С другой – мы понимали, что усиление противостояния союзного центра и России могло привести к расколу общества, а в худшем случае – и к широкомасштабным гражданским конфликтам. В этой связи мы отметили в заявлении, что нужен эволюционный путь преобразований Союза и России, чтобы избежать рокового противостояния, сделали упор на те шаги, которые зависели от нас, от российского парламента. А в нем решающее слово всегда оставалось за Председателем Верховного Совета, то есть за личностью, как было заведено в России испокон веков.

Какие слабости видели мы в его политике? Прежде всего – неопределенность позиции по ключевым политическим и экономическим вопросам, стремление не прибегать к тому, что принято называть теперь «непопулярными мерами». Лично мне были чужды стремления друзей-демократов переложить бремя ответственности за непопулярные решения на союзный центр, поскольку увиливание от проведения скоординированных действий только усиливало хаос. В результате этой тактики и была утрачена последняя возможность стабилизировать экономику, спасти Союз.

Еще одним поводом к заявлению, а психологически, может быть, главным, явилась склонность Председателя Верховного Совета принимать решения при полнейшем отстранении от этого других руководителей парламента. Если бы тогда Борису Николаевичу хватило мудрости и желания вовлечь в процесс принятия решений всех своих заместителей и председателей палат, я думаю, конфликта, да и самого этого заявления могло бы и не быть. Но насколько реально было установление такого стиля отношений? Я и сегодня считаю такую модель маловероятной. Даже если бы у нас не было разногласий с Ельциным на политической почве (а они были), труднопреодолимым препятствием оставались навыки руководства, сформированные всем прошлым опытом. Этот опыт предписывал ни с кем не делить власть. При самом искреннем желании не только слыть, но и быть демократом избавиться от такого комплекса нелегко. Добавим к этому соответствующее влияние окружения, которое ревниво считало, что оно (а не Ельцин) пришло к власти. Все это вело к тому, что пропасть отчуждения между нами и Борисом Николаевичем становилась все больше.

Многие обвиняли нас в том, что наше заявление явилось ударом исподтишка. Но ведь ничего нового, во всяком случае для Бориса Николаевича, в заявлении не было! Все сказанное в нем десятки раз говорилось на совещаниях и в личных беседах, но наши обращения оставались незамеченными.

Скажу еще раз: по-человечески, по своим личным качествам Борис Николаевич всегда был и остается симпатичен мне. Поэтому я старался, чтобы в заявлении не было ничего некорректного, оскорбительного, обидного в его адрес. Мы старались, чтобы документ носил сугубо политический характер.

Из чего еще исходили мы в своем анализе? В первую очередь из масштабов, которые приобрели процессы развала не только Союза, но и Российской Федерации, спада экономики и нарастания межнациональных конфликтов. Ответственность за это, по нашему мнению, в большей мере лежала на политиках, вступивших в ожесточенную схватку с союзным центром и друг с другом за передел сфер влияния. Народы Советского Союза превращались в заложников амбициозных и некомпетентных политиков. Переживаемый ныне всеми бывшими союзными республиками экономический и политический кризис – убедительное свидетельство несостоятельности авансов и многочисленных популистских обещаний, столь охотно раздаваемых тогда многими политиками.

К сожалению, мы оказались провидцами в своих худших предположениях. И то, что заявление оказалось бумерангом, больно ударившим тех, кто пустил его в свет, объясняется не его содержанием, а политической неопытностью его авторов. Мы откровенно изложили все, что наболело. Оказывается, правда, честность, открытость в политике – непозволительная роскошь. Так, во всяком случае, общепринято считать. Но мы невольно убедились в этом, когда увидели, что наше выступление против одних крайних политических позиций мазохистски использовано представителями других, но тоже крайних позиций.