Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Что тогда говорить людям — таким, как я, — родители и родственники которых попали под сталинский молот в эпоху, когда интеллектуалы Москвы, не зная еврейского языка, все-таки посещали ГОСЕТ и аплодировали Михоэлсу и Зускину, а упомянутые в приговоре еврейские поэты и прозаики раздавали автографы на свежих, пахнущих типографской краской книгах? Да, что говорить таким людям, как я? Я не называю награжденных и заслуженно отмеченных, пока остающихся в живых, «ширмами» для своего времени — и не только потому, что их в роковой час уничтожили.

Провинциальный, частный и раздраженно-поверхностный взгляд при столкновении с глубинным и серьезным явлением мирового масштаба, каким явилось сталинское насилие и террор, безошибочно обнажает антиисторическую низменную природу, за-данность и неблаговидную цель сомнительных утверждений. Все это я пишу с сожалением. Неприятно вступать в полемику по столь ясному и не требующему комментариев поводу.

Еще до окончания войны, когда аппаратчики из ЦК ВКП(б) тайно чинили препятствия изданию «Черной книги», Эренбург сказал, что авторами ее являются по сути немцы. Мысль лишь на первый взгляд парадоксальная. Немцы писали текст кровью, основательно и даже неторопливо, несмотря на катастрофические военные обстоятельства. Создается впечатление, что в какой-то момент, когда Гитлеру стало ясно, что основные цели войны не будут достигнуты, значительные силы нацисты отвлекли на методичное уничтожение еврейской массы населения и на Западе, и на Востоке. Французских евреев депортировали в концлагеря на территории Польши и Белоруссии, в то время как железные дороги были до отказа забиты разного рода эшелонами с воинскими грузами, техникой и солдатами. Эта акция имела различные аспекты. Один из них — стремление еврейскими смертями повязать не только шайку нацистских преступников, генералитет и офицерство, но и остальной народ, на глазах которого все и происходило. Он, народ, был полностью осведомлен о действиях властей. Идея в будущем, как мы видим теперь, достаточно плодоносная.

Фюрер и Геббельс, Гиммлер и Мюллер, ощущая петлю на шее, перестали заботиться о ликвидации улик. Попытка избавиться от трупов, например в Бабьем Яру, предпринятая под руководством бригаденфюрера Томаса и начальника специальной зондеркоманды-1005 Пауля Блобеля, — из последних акций такого рода, которая привела лишь к частичному успеху. Однако борьбу с трупами легче организовать, чем борьбу с памятью. В великолепном фильме «Нюрнбергский процесс» безымянный военный преступник в столовой, отодвинув алюминиевую миску и что-то дожевывая, говорит, что именно трупы узников стали неразрешимой проблемой. Но это не совсем верно. Неразрешимой проблемой нацизма стала память, которую не удавалось убить и захоронить.

Или сжечь в крематории.

Борьбу с памятью нацисты проиграли, и ничто — никакие позднейшие ухищрения и отрицание очевидного — не смогло им помочь. Память зеркально отразила то, что совершили немцы. Авторы «Черной книги» действительно немцы, но созданный документальный эпос есть книга отражения, точного — обладающего глубиной, цветом, динамикой. В ней, в книге, бьется жизнь, она наполнена жизнью, хотя она посвящена смерти. Очень важно понять сказанное. Правдивость не позволит ей умереть, превратиться в справочник, словарь, энциклопедию. Каждый, кто жил в те годы, найдет в «Черной книге» нечто и для себя, нечто свое, связанное с ним, его семьей и друзьями.

Я ничем не отличаюсь от остальных людей, которых ранила «Черная книга». Трижды я почувствовал, что немецкая пуля летит прямо в сердце. Я жил в Киеве в предвоенную пору. Все знакомо в пропитанных мучениями строках о Бабьем Яре. Название рынка в конце Крещатика — Бессарабка. Ранним утром 22 июня мы с матерью покупали здесь свежесрезанные пионы, с каплями росы на лепестках, а потом стояли на углу улицы Ленина напротив оперного театра, пропуская вереницу машин «скорой помощи», мчавшуюся по Короленко к Фуникулеру. На Саксаганского жили родственники, исчезнувшие потом в Бабьем Яру. Путешествие по Красноармейской улице в гости к двоюродному брату Вите — любимое занятие. Через каждые сто-двести метров летом продавалось «эскимо» и за копейку в граненый стакан наливали прозрачную, шипучую, холодную и острую, как днепровский ветерок, газированную воду. За четыре копейки продавщица сажала на стакан янтарную или розовую корону пузырчатой пены, и солнце отражалось в покрытых прозрачными куполками ячейках.

Подол, Слободка, Крещатик, Лукьяновка, Львовская, Павловская, Дмитриевская, Володарского, Некрасовская, Мельника… До боли знакомые названия. Я описал шествие евреев на смерть в до сих пор не опубликованном романе «Украденная жизнь» со слов друга детства и юности Света Яхненко, известного украинского строителя и архитектора, который провожал до Сенной площади соседей по этой трупной дороге. Дальше кордоны «допомижной полиции» идти не позволяли. Никто не сомневался, утверждал Свет, что немцы ведут евреев на Сырец убивать. Бабий Яр почему-то сначала не фигурировал в разговорах.

Киевский адвокат Марсель Павлович Городисский, работавший по совместительству заведующим литературной частью театра русской драмы имени Леси Украинки, когда главным режиссером там был Константин Павлович Хохлов, рассказывал о последних часах другого киевского адвоката Ильи Бабата. Он шел по Софиевской, держа за руки двух маленьких внучек и отвлекая их внимание сказками. Украинские клиенты Бабата, а их в разных местах на тротуарах попадалось немало — сороколетняя все-таки практика! — знаками старались ободрить его.

Седую женщину — кассиршу в булочной неподалеку от моего дома на улице Энгельса, которой немцы возвратили прежнее название Лютеранской, — от гибели в Бабьем Яру спас муж. У кассирши, еще не старой, на лице постоянно лежала печать страдания. Ручку массивного аппарата она вертела с усилием, тяжело, муж — украинец — тоже отправился ее провожать до Сенной площади. Дворники строго следили, чтобы евреи все выметались из квартир — до одного! Он с женой ни о чем не уславливался, просто шел рядом, держа за руку. Она просила его остаться с дочкой. Но муж не соглашался, всю дорогу мрачно молчал, «допомижная полиция» его не задержала, и в каком-то месте Львовской он внезапно с дикой бранью набросился на жену, обвиняя в изменах, воровстве и прочих неблаговидных поступках. Он бил ее, беспощадно рвал на ней одежду и кричал, что вот теперь, слава Богу, немцы помогут ему рассчитаться с шлюхой. В его движениях не было ни малейшего притворства. Он творил расправу под хохот полицаев и сначала ничего не понимавших немецких солдат из шуцбатальона. Люди на тротуаре раздались, и разъяренный муж, выдернув жертву из толпы, поволок в подворотню, пиная ногами, чтобы довершить там безумный суд. Через проходной, известный ему двор он протащил еле живую, потрясенную случившимся женщину на другую улицу и затолкал к родственникам. Вечером она взглянула в зеркало и вскрикнула: волосы отливали серебром. За несколько часов она поседела. Потом муж так объяснил происшедшее:

— Если бы я предупредил Аню — ничего бы не получилось. Полицай — не немец. Его не проведешь. Надо было бить по-настоящему.

Он был прав, как никто и никогда. В подтверждение слов этого человека приведу замечательную выдержку из книги куренного Украинской повстанческой армии Максима Скорупского (Макса) на языке оригинала, который понятен любому русскому читателю: «Перед самим селом затримав нас украiнський полiцист. Документи нашi були для нього не важнi, бо вiн не вмiв читати. Дали ми йому пару листкiв доброго тютюну i тим способом вiдчипился. Литвин [друг Скорупского] дiйшов до висновку, що весь cвiт обiйдешь, а нападеш на yкpaiнськoro полiциста i вiн таки затримє. Не тому, що неграмотний, а тому, що украiнська полiцiя має спецiяльний нюх (!) до пiзнавання людей».