Дневник. Том 2

мимо меня вооруженный лопатами отряд морской пехоты; он

мигом занимает казарму таможенников, и я с удовольствием

вижу, как тотчас же во всех окнах появляются бодрые и сме

лые лица, с глазами блестящими, точно морская волна на

солнце.

Я подымаюсь по Монмартру среди женщин, еле волочащих

ноги, согнувшихся под тяжестью овощей, по-мародерски со

бранных за городской стеной.

Пусть бы они уже пришли, пусть бы загремели пушки!

Ведь этому конца нет! Я чувствую себя, как человек, который

решился вырвать зуб и вдруг слышит от служанки дантиста:

31

«Господин доктор у себя в лаборатории на пятом этаже; он

занят там искусственной челюстью и не может отрываться от

работы».

Понедельник, 19 сентября.

Все утро гремит пушка *.

В одиннадцать часов я у ворот Пуан-дю-Жур. Под желез

нодорожным мостом женщины повисли на выступах недостро

енной стены с бойницами, взобрались на оставленные рабо

чими лестницы и со страхом прислушиваются к звукам, доно

сящимся со стороны Севрского моста; а внизу в это время

движутся уходящие на фронт батальоны мобильной гвардии,

с трудом прокладывая себе путь в толпе последних обитателей

extra muros 1 с тяжело нагруженными тележками и среди воз

вращающихся в город отрядов Национальной гвардии, смешан

ных с бандами дезертиров.

Солдат засыпают вопросами. Среди них есть пехотинцы из

46-й дивизии, по колено покрытые грязью, какой-то зуав с

ссадиной на лице. По их словам, они были отрезаны; своими

рассказами, своими перепуганными лицами, своим трусливым

видом они словно нарочно стремятся вызвать у людей смяте

ние и упадок духа.

Но несмотря на эти живые свидетельства отступления, бес

порядочного бегства и паники, солдаты мобильной гвардии,

ожидающие приказа выступать, хотя и бледны и несколько

растерянны — у их части еще нет командиров, — все же имеют

самый решительный и надежный вид. Две взволнованные мо

лоденькие женщины, стоящие подле меня, заявляют с милым

задором, что никто, по-видимому, не трусит.

В это время с присущей старым воинским частям военной

выправкой проходит мимо батальон муниципальной гвардии,

и один из офицеров, поравнявшись с мостом и заметив зуава

с ссадиной на лице, кричит толпе: «Задержите этого зуава!

Они нынче утром дали тягу!» И вскоре я вижу, как мобили

уже ведут зуава обратно, под огонь.

Возвращается батальон мобилей; у одного из солдат на

штык наколот прусский погон. Отчаянье, надежда и страх сме

няются поминутно на лицах окружающих, когда они слушают

рассказы солдат.

Вот проезжает повозка с тремя ранеными зуавами — видны

только их желтые лица, красные тюрбаны и часть ружейных

1 Вне стен ( лат. ); здесь: пригородов.

32

стволов. Вот подъехала карета, кучер требует, чтобы его ско

рей пропустили, а в глубине кареты можно разглядеть обши

тый галуном рукав человека, опирающегося на эфес сабли:

это раненый офицер.

Вокруг меня в лихорадочном нетерпении расхаживают сол

даты мобильной гвардии; они рвутся в бой, распевают «Мар

сельезу» и открывают пальбу в воздух, чтобы испробовать

свои патроны.

У себя дома я слышу далекий гул, прерываемый иногда

глухим пушечным выстрелом. На повозке, полной деревянных

носилок для раненых, проезжает у меня под окном солдат На

циональной гвардии.

Подхожу к Пуан-дю-Жур одновременно с возвращающейся

в город небольшой группой зуавов. Это все, говорят они, что

осталось от их отряда в две тысячи человек. А дальше какой-

то солдат мобильной гвардии рассказывает, что в Медонском

лесу до ста тысяч пруссаков, что корпус Винуа рассеялся,

как выпущенный из ружья заряд дроби. Говорит о бомбе, ра

зорвавшейся на двадцать два осколка подле одного из его то

варищей, о неустрашимости и безумной отваге неприятеля:

человек десять, не более, ринулись в атаку на весь его ба

тальон. И чувствуется, что этот солдат во власти безумного

страха, и все его истории — лишь галлюцинации, вызванные

паникой.

По дороге в Отейль, в вагоне, какой-то буржуа рассказы

вает мне, что его сын, здоровый двадцатилетний малый, помо

гал переносить раненых и с тех пор все время дрожит и плачет

и никак не может успокоиться.

Премилая картинка у ворот Нейи. В заторе, образованном

скоплением повозок и мебельных фургонов, застряла тележка,

и везущий ее человек решил передохнуть. Поперек тележки

лежит волосяной тюфяк; по обеим его сторонам нагромождены

стулья, а посредине, вытянувшись во весь рост на пикейном

одеяле, спит безмятежным сном невинности довольно большая

уже, утомленная девочка; юбчонка у нее поднялась выше ко

лен, открыв тонкие, как у козочки, ножки в длинных чулках,

и рот с белыми зубами полуоткрыт в улыбке.

Еще отряд зуавов подле церкви Мадлен. Один солдат рас

сказывает мне с нервным смехом, что никакого сражения, в

сущности, и не было, а сразу же началось спасайся кто может,

что сам он не выпустил ни одной пули. Меня поражает взгляд

этих людей, у дезертира взгляд какой-то тусклый, мутный,

растерянно блуждает и ни на чем не может задержаться.

3

Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

33

Брожу по Вандомской площади подле штаба, куда поми

нутно приводят каких-то заподозренных в шпионстве людей.

Среди них замечаю генерала и полковника; в толпе кричат,

что это прусские шпионы и их надо расстрелять. А через не

сколько минут нам объявляют, что они французские офицеры,

вернувшиеся после битвы при Шатильоне. Все словно голову

потеряли от страха.

Обедаю с Пьером Гаварни, на которого случайно наткнулся

в толпе, — он капитан генерального штаба Национальной гвар

дии. Говорит, что с первых же поражений — а ему в качестве

секретаря Ферри-Пизани пришлось побывать в Меце и Ша-

лоне — он был совершенно подавлен всеобщей бесцельной суе

той и неспособностью французского ума сосредоточиться в та

кой ответственный момент на самых насущных интересах. Он

уже несколько раз пытался получить сведения о численности

ружей на Мон-Валерьен * — и все безуспешно.

Сегодня вечером на бульварах огромная толпа, настроенная

как в самые дурные дни — беспокойная, взвинченная, ищущая

козлов отпущения и поводов для мятежа; из гущи ее то и дело

доносится вопль: «Держите его!» И тут же за каким-нибудь

убегающим человеком, расталкивая прохожих, яростно устрем

ляется поток преследователей, готовых накинуться на него я

растерзать в клочья.

Вторник, 20 сентября.

Схожу в Батиньоле; среди лавочек, полных всяческих това

ров, замечаю одну с закрытыми ставнями и отворенной дверью,

па которой между двух красных крестов выведено крупными

буквами: Лазарет.

Внутри какой-то человек складывает на столике бинты, а

подле кроватей женщины щиплют корпию. И человек этот,

и женщины, и пустые еще койки, ожидающие людей без рук,

без ног, людей умирающих, — словом, вся эта мрачная репети

ция тягостных сцен, которые должны разыграться здесь завтра,

поражает болезненней, чем если бы на кроватях уже лежали

раненые.

Я у его могилы. Сегодня три месяца, ровно три месяца, как

он умер. Облокотившись на ограду, я погружаюсь в воспоми

нание о нашем общем прошлом, таком уже сейчас далеком, и,

кашляя, думаю, что мой бронхит может, пожалуй, скоро поло

жить конец нашей разлуке; но мысленный мой разговор с

ним, — с тем, что от него осталось и покоится под этим кам

нем, — то и дело прерывается доносящимися до меня словами