Дневник. Том 2

Монтрету. Среди виноградных лоз, увешанных черными

гроздьями, я замечаю белый галстук старика Блезо, корифея

торговцев эстампами, — он обследует свой маленький виноград

ник, косо поглядывая на форт, который помешает ему вы

строить домик, где бы он, старик, проведший столько лет в

духоте аукционных залов, мог подышать на склоне лет живи

тельным воздухом холмов.

Форт! Он существует пока что лишь в воображении того

офицера инженерных войск, которому поручено его постро

ить. Люди опытные в военном деле, не скрываясь, насмеш

ливо говорят: «Ну что ж, месяца через три форт будет готов!»

А что касается двадцати тысяч рабочих, якобы занятых на его

постройке, то кто-то говорил мне, что в последние дни их бы

вало не более нескольких сот человек, а сегодня — около ты

сячи. Да и то на три четверти — это солдаты-пехотинцы.

Империя, Республика — один черт! Досадно все же вечно

слышать: Всему виной император! Ведь если генералы без

дарны, если офицеры невежественны, если солдаты проявляют

порою трусость — император тут ни при чем. Человек не мо

жет иметь такое влияние на нацию; и если бы французская

нация сама не была захвачена разложением, то сугубая без

дарность императора не помешала бы победе.

Нужно помнить, что монархи — каковы бы они ни были —

всегда лишь отражение нации и что они трех дней не усидели

бы на тронах, если бы не соответствовали ее духовному складу.

Суббота, 10 сентября.

Катюль Мендес в форме волонтера подошел ко мне поздо

роваться у Петерса. У него лицо Христа, страдающего от бо

лей при мочеиспускании.

Рядом со мной обедает молодой человек, с которым я позна

комился в водолечебнице. Он окликает проходящего мимо зна-

25

комого: «Сколько у вас еще осталось ружей?» — «Да около

трехсот тридцати тысяч, боюсь только, как бы правительство

не отобрало их у меня».

И сосед по столу рассказывает мне, что обладатель ружей

своего рода гений, прозорливец, заработавший шесть миллио

нов на разных махинациях, какие никому другому и в голову

бы не пришли; что он купил по семи франков за штуку шесть

сот тысяч бракованных ружей, а теперь перепродает их по сто

франков за каждое в Конго, королю Дагомеи *. К тому же он за

рабатывает еще на слоновой кости и золотом песке, которыми

с ним расплачиваются. У него целый ряд необычайных дел

столь же грандиозных масштабов: то он отправляет в Китай

сто тысяч комплектов оборудования для ватерклозетов; то ску

пает весь материал, оставшийся после сноса домов в Версале.

Воскресенье, 11 сентября.

На всем бульваре Сюше, вдоль всей дороги, проходящей

внутри укреплений, кипит работа, развертывается грандиозная

Национальная оборона. Вдоль всей дороги вяжут фашины,

готовят туры, мешки с землей, роют в траншеях поро

ховые погреба и погреба для хранения керосина. А на улице,

перед бывшими казармами сборщиков соляной подати, с глу

хим стуком скатываются с подвод снаряды. Вверху, на укреп

лениях, учатся стрелять из пушек штафирки; внизу — сол

даты Национальной гвардии упражняются в стрельбе из ружей

старых образцов. Молча проходят отряды рабочих; синие, чер

ные и белые рубахи мобилей; а по железной дороге, словно по

окаймленному зеленью каналу, молнией проносятся поезда —

виден только верх, империал, красный от панталон, погонов,

эполет и кепи этого воинства, созданного впопыхах из горо

жан. И всюду женщины в маленьких открытых колясках, жад

но стремящиеся удовлетворить свое ненасытное любопытство.

Марсово поле — все та же лагерная стоянка; крепкий сол

датский юмор вывел там углем на сером полотне палаток:

Требуются девушки для разных услуг. Лошади бесконечными

вереницами спускаются на водопой к Сене и выстраиваются

на набережной, где, отгороженные толстым канатом, стоят ар

тиллерийские обозы и понтонные парки.

Елисейские поля уже не поливают; теперь там вихрится

пыль, сквозь которую видны вооруженные люди, да блеснет

иной раз в конце аллеи, на фоне лилового неба и белого обели

ска, каска промчавшегося гонца.

26

На площади Согласия, вокруг пьедестала статуи Страсбурга

чернеет толпа. Рабочие в блузах взобрались на белые

камни постамента, образовав живую лестницу, поднялись выше

могучего кулака статуи, молодцевато упирающейся рукою в

бок, и украшают эту аллегорию героического города букетами

цветов, зеленью, флагами, всевозможной мишурой республи

канской расцветки; а внизу, у подножья монумента, перед

дверью, увешанной венками из бессмертников с наколоты

ми на них кокардами, склонился кто-то в черной шляпе —

и я угадываю в нем одного из тех, кто подписался под проте

стом *.

По улице Риволи проезжают большие повозки; из-под зе

леной саржи торчат кверху ноги воловьих туш.

Главная аллея в Тюильри устлана соломой. На подстилке

этой огромной конюшни, словно позируя для одного из этюдов

Жерико, движутся, играя красками в потоках дневного света,

тысячи лошадиных крупов — белых, рыжих, серых в яблоках.

За ними выстроились в строгом порядке зарядные ящики с за

пасными колесами; а дальше, пока видит глаз, в игре свето

тени — опять лошадиные крупы, дым походных кузниц, горы

сена и соломы. Какое грандиозное, волнующее зрелище эта

картина войны, развернувшаяся перед вами в увеселительном

саду, среди померанцевых деревьев, цветников, мраморных ста

туй, на пьедесталах которых висят сейчас палаши и плащи

ординарцев!

Что за беспечность нынче вечером, что за беззаботное от

ношение к завтрашнему дню, когда город, быть может, будет

предан огню и мечу! Все то же веселье, та же пустая болтовня,

тот же игривый, насмешливый тон разговоров в ресторанах и

кофейнях. Женщины и мужчины остались такими же легко

мысленными, какими были до вторжения неприятеля, и только

иные ворчливые дамы пеняют на своих мужей за слишком

усердное чтение газет.

Ночью я снова прохожу вдоль Тюильри и застаю там ту же

картину, что и днем, но облитую теперь серебристо-молочным

светом месяца, поднявшегося в небе над дальним концом

улицы Риволи. Рога его скрыты за высокой дымовою трубой

павильона Флоры. При электрическом сиянии луны, в котором

зеленая листва приобретает холодный синеватый оттенок,

среди деревьев, мифологически причудливых в этом молчании

уснувшего парка, нарушаемого лишь протяжным напевом ка

кого-то бодрствующего артиллериста, — неподвижно белеющие

лошадиные крупы вызывают странную фантазию, будто это

27

каменные кони, мраморный табун, извлеченный из некоего

Парфенона, открытого в древнем священном лесу.

Вторник, 13 сентября.

Нынче день большого смотра — генерального смотра насе

ления, ставшего под ружье *.

Солдаты, насадив на штыки своих ружей круглые хлебы,

влезают в вагоны окружной железной дороги. На всех париж

ских улицах, на новых бульварах Шоссе-д'Антен под сплош

ным потоком людей не видно плит тротуара. Солдаты мобиль

ной гвардии в белых рубахах; первый их ряд сидит, свесив

ноги в уличную канавку; второй — прислонясь спиной к сте

нам домов или же растянувшись подле них на земле. Между

двумя рядами национальных гвардейцев, в противоположных

направлениях движутся штыки: солдаты Национальной гвар

дии идут к Бастилии, мобили идут к церкви Мадлен — два не

прерывных потока, вспыхивающих стальными молниями под

лучами солнца.

Национальные гвардейцы в сюртуках, куртках, коротких

полотняных рубашках — кто в чем — идут с песнями, но в