Дневник. Том 2

ленькие молитвенники.

Вот уж два дня, как, сам не знаю почему, я снова охвачен

воспоминаниями о брате, заслоненными было ужасом настоя

щего и угрозой будущего; эти воспоминания преследуют меня

с жестокой неотступностью первых дней.

Как все-таки могло случиться, что я не ищу смерти, я, кто

44

так мало дорожит жизнью и мог бы взять себе девизом: «Ни

чего для меня не осталось, все что осталось — ничто» *. Неужели

же трусость заставляет меня уклоняться от службы в Нацио

нальной гвардии? Нет, это не трусость. Это сознание своей

особенной, гордой личности, которое побудило бы меня отдать

свою жизнь, если бы я мог действовать сам, один совершить

что-нибудь значительное, командовать, управлять, словом, про

являть себя в этой войне как индивидуальность, — но не позво

ляет мне смириться и стать нулем, безымянным куском пу

шечного мяса. Как ни героична была бы подобная смерть —

чувствую, что по занимаемому мною месту в литературе я

ст ою большего. И это истинная правда, ибо ничто ведь не за

ставляет меня говорить так... Но возможно все же, что чье-

либо дружеское Пойдем? — принудило бы смолкнуть это чув

ство, потому что в обществе друга я был бы как-то огражден

от грязных и противных мне незнакомцев из Национальной

гвардии.

Двое пьяниц устроились на скамейке подле моего дома,

чтобы проспаться после выпивки; они видят во хмелю воин

ственные сны и время от времени хрипло кричат: «К оружию!»

Особая прелесть этой погожей осени — багрянец деревьев,

голубая дымка небес, большие, мягкие расплывчатые тени, мо

лочный туман, расстилающийся и плывущий над всеми да

лями, легкие испарения, пронизанные солнцем, переливы

тусклых тонов в воздухе, чуть лиловатое освещение — цвета

налитой в стаканы сахарной воды, что подается в кабачках,

вся эта мягкость окружающей природы оттеняет гармонией

своего колорита сверкающий инвентарь войны и многоцветную,

непрерывно движущуюся толпу.

Когда, пообедав, я вышел из ресторана, ко мне обратился с

учтивым поклоном хорошо одетый человек: «Сударь, не дадите

ли вы мне денег на обед? Я со вчерашнего дня ничего не ел!»

Я отказал. Потом все же дал. Ведь по нынешним временам он

мог сказать и правду.

Наше правительство состоит из людей посредственных, а

потому — благоразумных. Они не обладают в достаточной мере

способностью дерзать и даже не подозревают о возможности

невозможного в такие времена, как наше. Что представляют

собою, в сущности, наши спасители? * Генерал-краснобай, за

урядный литератор, елейный прокурор и мещанская копия

Дантона.

Никогда еще не бывало в Париже такого октября. Светлая

звездная ночь — совсем как на юге. Бог любит пруссаков.

45

Вторник, 4 октября.

< . . . > Выйдя из вагона, замечаешь прежде всего раненых

из лазарета; они сидят или лежат на траве в своих больнич

ных халатах и вязаных колпаках.

Бомбардировка дает себя знать. Вчера приходили ко мне

справляться, есть ли у меня на всех этажах вода. Сегодня

везде в проходах и проездах я наталкиваюсь на бочки с водой,

а перед церковью на улице Шоссе-д'Антен водружен на сваях

огромный железный бак, заменяющий, видимо, общественный

колодец.

В канаве у тротуара неподвижно стоит деревенская ста

руха, ничего не видит, не слышит, не замечает даже проез

жающих мимо и задевающих ее иногда экипажей; в полотня

ном чепце, напоминающем по форме черепицу, в одежде с не

гнущимися складками, она похожа в своей каменной непо

движности на надгробный памятник в Брюгге. У нее такой

ошеломленный и убитый вид, что я подхожу и заговариваю

с ней. Старуха, словно с трудом очнувшись, говорит мне жа

лобным голосом: «Спасибо вам за участие. Только мне ничего

не нужно. У меня горе».

И ее кроткие и грустные слова заставляют меня надолго

задуматься над неведомой мне драмой этой молчаливо замк

нувшейся в себе старой изгнанницы с родных полей.

За обедом у Бребана нас только пятеро. Заходит речь о за

кулисной деятельности правительства Национальной обо

роны — сюжете, достойном Аристофана; об Араго — Сен-Вик

тор называет его настоящим Панталоне * из итальянской коме

дии; о Манасе, функции которого только в том и заключаются,

чтобы, напившись сегодня, завтра опохмелиться; о Ганьере,

этом педанте из газеты «Сьекль», до сих пор известном лишь

тем, что жена его обивала пороги редакций, чтобы поместить

куда-нибудь его статью, о том самом Ганьере, которому пору

чено сейчас издание «Корреспонденции императора». Всех не

приятно поражает какой-то несерьезный, развязный, даже не

приличный тон, отличающий эту работу, снабженную такими

хлесткими заголовками, будто ее собираются печатать в «Фи

гаро».

Нефцер, со свойственной ему мрачной иронией, сомневается

в возможности что-либо предпринять для нашего спасения.

Иной раз, слыша сатанинский хохот, с которым он обычно со

общает о самых жестоких наших поражениях, я спрашиваю

46

себя, француз ли этот эльзасец, способный, точно иностранец,

говорить о подобных вещах с таким скептическим равноду

шием и издевкой.

Пятница, 7 октября.

В тот момент, когда я перехожу по виадуку через Сену, ка

нонерка обволакивается вдруг белым облаком дыма, и раз

дается оглушительный грохот ее пушки, которому вторит эхо

с Севрских и Медонских холмов.

Я нахожусь в Венсенской аллее. По сю сторону крепост

ного вала улица перегорожена огромной баррикадой, построен

ной из гигантских каменных плит мостовой; по другую сторону

подымается частокол из целых деревьев, грозно ощетинившихся

во все стороны остриями ветвей. Оборона приобрела здесь гран

диозные масштабы, вполне достойные мятежного Сент-Антуан-

ского предместья *, которое, оказывается, обладает не только

воинственным духом, но и умением возводить сооружения, нуж

ные для уличных боев.

За крепостным валом и частоколом из деревьев шагаешь

между срубленными под самый корень, поваленными стволами,

которые не так давно еще были прекрасными тенистыми де

ревьями этой аллеи; справа и слева тянутся огромные пустыри,

где среди назойливо зеленой травы, на месте уже снесенных

строений остались на земле только большие белые пятна с гру

дами строительного мусора.

Потом снова начинаются дома — наглухо заколоченные.

Только в одном еще живут, в доме кузнеца; стук его молота —

это единственный звук, нарушающий мертвую тишину аллеи.

Кое-где виден уголок нарядного когда-то садика; хозяин больше

не поливает его. и на беззащитную листву осела вся пыль, под

нятая колесами повозок, добрый месяц уже днем и ночью уво

зящих отсюда домашний скарб.

Вдалеке показалось вдруг что-то темное, и глухо донеслась

барабанная дробь. На плечах восьмерых солдат Национальной

гвардии навстречу движется гроб, на крышке форменное кепи;

впереди шагает барабанщик, выбивающий время от време

ни на своем повязанном крепом барабане некое подобие похо

ронного марша... Дальше дорога идет среди еще более опустев

ших и заброшенных домов. Вихрем промчался мимо воссе

дающий на высоком седле всадник весь в красном. Это —

спаги *.

Из лесу размеренным шагом приближаются люди, неся ог

ромные древесные стволы с обрубленными ветвями. Бедный

47

Венсенский лес! Деревья в нем вырублены, дачи стоят без

окон и дверей, а оставшиеся кое-где кучи пепла указывают,

что недавно тут были лагерные стоянки. Толпы бедных жен

щин топориками сдирают с деревьев кору и увозят ее на тач