Дневник. Том 2

улице Риволи с пением «Марсельезы» движутся войска, в про

езжающие мимо солдаты Национальной и мобильной гвардии

кричат: «Да здравствует Республика!» Здесь налицо все, что

полагается, в том числе сопровождающие всякую революцию

причудливые маски; в открытом экипаже едут, держа большие

знамена, знаменосцы — люди с бородкой и с красной гвозди

кой в петлице, а среди них пьяный тюркос * и захмелевшая жен

щина.

Часы на Ратуше показывают половину шестого *. Здание,

18

олицетворяющее собой свободу города, основанием уже погру

зилось в тень, и только вверху еще залито солнцем, в лучах ко

торого ослепительно сверкает циферблат часов и по бокам от

них два больших окна. Окна второго этажа до самых верхних

перекладин забиты людьми в рабочих блузах и сюртуках; пе

редний ряд сидит, свесив ноги наружу между расположен

ными в простенках скульптурами в духе Возрождения, — это

похоже на огромную театральную галерку, полную мальчишек.

Площадь кишит народом. Зеваки взобрались на застрявшие

экипажи. На фонарях повисли озорные подростки. И над всей

этой толпой стоит неумолчный глухой говор.

Время от времени из окон падают бумажные листочки — их

подбирают, подбрасывают в воздух, и они снежными хлопьями

сыплются на головы. Это — бюллетени плебисцита 8 мая *, с

заранее отпечатанным Да. «Недурная пожива для мусорщи

ков!» — говорит какой-то простолюдин. Время от времени толпа

приветствует кликами кого-либо из крайних левых, и стоящие

подле меня люди называют их имена; промелькнул на миг ху

дой и бледный профиль Рошфора, которого встречают ова

циями, как будущего спасителя Франции... * Бедная Франция!

Возвращаясь домой по улице Сен-Оноре, шагаю по кускам

позолоченного гипса, — всего лишь два часа назад это был гер

бовый щит его бывшего императорского величества; навстречу

мне попадаются группы людей, окружающих лысых ораторов, ко

торые пытаются выразить судорожными жестами то, что уже не

в силах выкрикнуть их осипшие голоса, их надорванные глотки.

Но почему-то они не внушают мне доверия. Мне кажется,

что среди этого горланящего простонародья не найдется уже

таких честных малых, как те, что первыми распевали когда-то

«Марсельезу». Мне кажется, что это просто ни во что не веря

щие проходимцы, которые весело, потехи ради, учинили поли

тический погром, проходимцы, у которых под левым соском нет

органа, побуждающего людей приносить великие жертвы во имя

Родины.

Да, Республика... Думаю, что при данных обстоятельствах

одна только республика и может спасти нас, но республика та

кой окраски, какую мог бы ей придать, например, Гамбетта и

в которой были бы призваны к власти подлинно даровитые и

выдающиеся люди страны, а не республика, составленная

только из медиократов 1, из молодых и старых олухов, из край

них левых.

1 От лат. mediocris — посредственный.

2*

19

Нынче вечером цветочницы на бульварах продают только

красную гвоздику; вчерашнее поражение не оставило следов на

веселых, смеющихся, озаренных надеждой лицах парижан. Что

это — легкомыслие? Или героизм?

Вторник, 6 сентября.

У Бребана Ренан сидит в полном одиночестве за большим

столом в красном зале и читает газету, сопровождая чтение

жестами, полными отчаянья.

Приходит Сен-Виктор и восклицает, падая в кресло: «Апо

калипсис!.. Конь блед!..»

Потом являются один за другим Шарль Эдмон, Нефцер,

Дюмениль, Бертело. За обедом обмениваются репликами, в ко

торых звучит безнадежность.

Говорят о тяжелом поражении, о невозможности далее со

противляться, о бездарности одиннадцати членов правитель

ства Национальной обороны и о том, что они не пользуются ни

малейшим авторитетом ни в дипломатическом корпусе, ни у

правительств нейтральных стран.

Клеймят пруссаков за варварство, возрождающее времена

Гензериха. Но тут Ренан заявляет: «У немцев мало жизненных

радостей; наивысшее наслаждение для них — ненависть, мысль

о мщении и подготовка к нему». Мы припоминаем разные про

явления этой неумирающей ненависти, которая накопилась в

Германии со времен маршала Даву, наслоившись на ту, что

явилась наследием войн Палатината * и так гневно была выра

жена устами старухи, показывавшей нам замок в Гейдельберге.

Подтверждением этому может послужить рассказ, не далее как

вчера слышанный мною от одного крупного железнодорожного

деятеля. Несколько лет назад он был в Карлсруэ у француз

ского посла, и посол этот сказал при нем своему приятелю,

большому волоките и ценителю женского пола: «Тут, дорогой

мой, вы ничего не добьетесь; здешние дамы не отличаются,

правда, строгостью нравов, но французов не любят».

Кто-то из присутствующих говорит: «Оружие, требую

щее тщательного расчета, не соответствует французскому тем

пераменту. Стрелять наугад, без передышки, бросаться в шты

ковую атаку — вот что по душе нашему солдату. Если

это невозможно, он парализован. Механизмом его не сделаешь.

В том-то и состоит в данный момент преимущество прусса

ков».

Ренан, склонившийся над своей тарелкой, поднимает го

лову:

20

— Что бы ни приходилось мне изучать, меня неизменно

поражало превосходство немецкого ума, немецкой работы. Что ж

тут удивительного, если и в военном искусстве, искусстве

в конечном счете низшего порядка, но сложном, они достигли

того же превосходства, которое, повторяю вам, я обнаружил

решительно во всем, что я изучил, что я знаю... Да, господа,

немцы — высшая раса!

— О! О! — раздается со всех сторон.

— Да, у них большое превосходство над нами, — все силь

нее воодушевляясь, продолжает Ренан. — Католицизм превра

щает человека в кретина; воспитание под руководством иезуи

тов или монахов в школах для бедняков заглушает и подавляет

в детях все добродетели высшего порядка, тогда как протестант

ство их развивает.

Но тут тихий, болезненный голос Бертело низвергает мысль

присутствующих с умозрительных высот философии на почву

грозной действительности:

— Господа, вы, быть может, не знаете, что вокруг нас ог

ромное количество керосина, который скопился у парижских

застав и не ввозится из-за пошлины. Если пруссаки захватят

этот керосин и выльют его в Сену, они превратят ее в огнен

ную реку, которая сожжет оба берега. Именно так спалили

греки арабский флот.

— Но почему же не предупредить об этом Трошю?

— Да разве хватит у него времени этим заниматься! — от

кликается Бертело и продолжает: — Если не будут взорваны

шлюзы канала на Марне, тяжелая осадная артиллерия прусса

ков в полном составе безо всякой помехи прибудет под стены

Парижа. Шлюзы, кажется, минированы; но подумают ли о том,

чтобы их взорвать?.. О подобных вещах я мог бы рассказывать

вам до завтра.

Я спрашиваю, надеется ли он, что комитету, в котором он

председательствует *, удастся выпустить какое-нибудь новое

сокрушительное оружие.

— Нет, нет. Мне не дали ни денег, ни людей, — отвечает

он, — а кроме того, я ежедневно получаю до двухсот шестиде

сяти писем, и для опытов у меня не остается времени. И не то

чтобы нельзя было попытаться что-либо сделать, даже изобре

сти — но времени нет... Нет времени для опытов большого мас

штаба... А заставить их что-либо принять! Я говорил с одним

артиллеристом — крупной шишкой — о керосине. «Да, — за

явил он, — в девятом веке пользовались нефтью». — «Однако же