Дневник. Том 2

и американцы, — возразил ему я, — во время своей последней

21

войны...» — «Конечно, конечно, но с керосином иметь дело

опасно, мы не хотим взлететь на воздух». И так во всем.

Разговор за столом то и дело возвращается к условиям, ко

торые поставит нам, вероятно, прусский король: уступка части

бронированного флота, установление новой пограничной линии,

которую видали на принадлежащей Этцелю карте и которая

отрежет от Франции ряд департаментов.

Пытаемся расспросить Нефцера, и он отвечает с тонким

скептицизмом, прикрытым раскатистым хохотом, и сильный

эльзасский акцент подчеркивает язвительность его слов. Он

рассказывает, что Гамбетта послал мэром в Страсбург чело

века, ранее удравшего оттуда, в замену мэра, мужественно там

сражавшегося. Рассказывает, что Дювернуа, по слухам, достой

ным доверия, нажился на фортификационных работах. Что

офицеры инженерных войск занимаются грабежом, вписывая

в счета подрядчиков по триста рабочих, когда на самом деле

их работает не больше пятидесяти.

Ренан упорно отстаивает свой тезис о превосходстве немец

кого народа и продолжает развивать его перед своими сосе

дями по столу, но Дюмениль вдруг его прерывает: «Ну, что ка

сается чувства собственного достоинства у ваших немецких

крестьян, то могу вам сказать, что присутствовал неоднократно

на охоте в Баденском княжестве и видел, как их посылали

пинком в зад подымать подстреленную дичь!» — «Что ж, —

говорит Ренан, вдруг полностью отступая от своего тезиса, —

предпочитаю крестьян, получающих пинок в зад, нашим кре

стьянам, ставшим хозяевами благодаря всеобщему избиратель

ному праву. Кто такие крестьяне? Низший слой цивилизован

ного общества, ведь именно они навязали нам это правитель

ство и заставили терпеть его целых двадцать лет!»

Бертело продолжает свои разоблачения, от которых можно

впасть в отчаянье, и, послушав его, я восклицаю:

— Значит — конец? И нам не остается ничего больше, как

воспитать поколение мстителей?

— Нет! Нет! — кричит с азартом побагровевший Ренан, он

вскакивает. — Какое там мщение! Пусть гибнет Франция, пусть

гибнет Родина! Царство Долга и Разума превыше всего!

— Нет, нет! — вопят все присутствующие, — ничего нет

выше Родины!

— Нет! — заглушает всех вконец рассвирепевший Сен-Вик

тор. — Хватит эстетствовать и византийствовать! Ко всем чер

тям! Нет ничего выше Родины!

Ренан встает и неверными шагами расхаживает вокруг

22

стола; размахивая своими короткими ручками, он громко цити

рует отрывки из Священного писания, утверждает, что там

сказано все. Потом, подойдя к окну, под которым беззаботно

снуют парижане, он говорит мне:

— Если что и спасет нас — так это безучастность населения.

Прощаемся, и каждый думает про себя: «Может быть, че

рез две недели пруссаки будут обедать за этим столом и си

деть на наших стульях».

7 сентября.

У заставы Звезды, в Нейи.

Всю ночь лил дождь. Вода скопилась в складках палаток, из

них вылезает намокшая солома, а на соломе виднеются крас

ные пятна: это скорчились спящие солдаты.

Снаружи развешены для просушки носки, кальсоны. Позе

леневшие медные горны. Часовые похожи на больных из гос

питаля: они кутаются в одеяла, и головы у них повязаны клет

чатыми платками; меж двух булыжников, потрескивая, горят

чуть тлеющим огоньком куски гнилого дерева — остатки сне

сенных строений.

По лицам солдат, по их ленивым, словно скованным дви

жениям видно, что после холодной ночи им как-то не по себе.

Это не грусть, а скорее какая-то вялость, какая-то печальная

и вместе с тем тупая покорность. Словно эти солдаты могут

умирать, но не побеждать; словно они предназначены для по

ражения, потому что их боевой дух уже дезертировал, а их

смятенным сознанием овладела неотвязная мысль о великой

растлительнице любой армии — Измене. Но в общей массе по

падается и веселая стойкость, и великолепная беззаботность;

вот группа веселых сотрапезников расположилась вокруг

стола, наскоро сооруженного из доски, положенной на два об

ломка печных труб; какой-то рядовой с ухватками завзятого

сердцееда заигрывает с маркитанткой 93-го полка — и синий

шелковый передничек, надетый поверх ее суконной юбки, ле

тает туда-сюда.

Над стеной укреплений нависло низкое небо, и ветер гонит

по нему серые тучи над протянувшейся на горизонте оранже

вой полосой, — небо, как на картине Декана *, изображающей

битву кимвров и тевтонов — на фоне его поблескивает бронзой

мокрое от дождя 24-миллиметровое орудие, и какой-то мальчу

ган возится с рукояткой.

Подымаюсь на крепостную стену. Вдали как будто рушится

горизонт, деревья и дома с приглушенным шумом падают на

23

землю; взору открываются случайно уцелевшие остатки

стен — постоянная декорация театра военных действий; об

наженные стропила, сквозь которые виднеется небо; разбитые

красные вывески распивочных. Только часовня герцога Ор

леанского сохранилась и стоит среди зелени.

На подъемном мосту, у поворота дороги, — толчея и давка.

В мужчинах и женщинах проснулось что-то животное, они на

глазах звереют. Люди толкают друг друга под колеса всех этих

экипажей, в которых едут куда-то со всем скарбом снявшиеся

с насиженных мест семьи, — всей этой вереницы тележек, воен

ных обозов, омнибусов, повозок, сцепившихся между собой и

вязнущих в грязи разбитых дорог.

На аллею Нейи выбираюсь слегка помятый ступицами ко

лес и не раз ушибленный досками и бревнами, которые тащат

рабочие. По сторонам дороги, до самого моста, в окнах и дверях

домов развешено для просушки всякое военное обмундирова

ние — гигантский лоскутный ряд; движешься под несмолкае

мое сухое щелканье ружейных затворов, чисткой которых за

няты солдаты.

8 сентября.

Вся ближайшая половина дороги от ворот Пуан-дю-Жур

до Сен-Клу забита стоящими в три-четыре ряда экипажами

всех сортов и размеров, которые стремятся попасть в Париж, —

тут и городские и сельские выезды, среди которых, словно

дома, подымаются огромные возы сена с упряжками рыжих

волов. Извозчичьи коляски и тележки, залитые то лучами

солнца, то потоками внезапно хлынувшего ливня, полны на

мокшей, блестящей от воды мебелью — нелепым и жалким

скарбом парижских предместий; сверху трясутся старухи,

держа на коленях клетки, где ошалело мечутся и бьются не

счастные птицы.

Кругом, глухо шумя ветвями, валятся высокие деревья, ру

шатся дома и пронзительно звенят, разбиваясь о мостовую,

оконные стекла. Над Сеной плывет барабанный бой и звуки

горна, доносящиеся с обоих ее берегов; то и дело от них отча

ливает неуклюжая серая канонерка — утлая посудина, а в ней

возвышается громадная пушка.

Лужайки в парке Сен-Клу сплошь усеяны пехотинцами в

красных штанах — они проходят там строевое ученье; и мо

жет почудиться, что ты в гуще настоящей битвы, когда видишь

вокруг себя этих людей, которые залегли под большими де-

24

ревьями, бегут гимнастическим шагом, припали на колено или

распростерлись на траве и стреляют по мишени, так же как

завтра будут стрелять по врагу.

Из окна кофейни — не прошло и трех месяцев с тех пор,

как я сидел здесь рядом с тем, кого уж нет в живых, — я на

блюдаю, как на разбитых клячах проезжают мимо уцелевшие

драгуны — грязные, в лохмотьях, в измятых касках, со сломан

ными карабинами и крадеными курами, трепыхающимися в

притороченных к луке сетках.

Поднимаюсь на земляное укрепление, которое возводят в