Мгновение - вечность

Авиаремонтные мастерские, куда командировался лейтенант, стояли в верховьях Дона, в населенном пункте Р.

В апреле сорок третьего года на трассовом аэродроме Р., находившемся в верховьях Дона, Н-скую бомбардировочную авиадивизию настигла весть о присвоении ей звания гвардейской.

Трассовая база не так хорошо подходила для празднования не раз срывавшейся и потому особенно желанной награды. Главное ее неудобство заключалось в чрезмерной загруженности: верхнедонской аэродром пропускал маршевые авиационные полки из Сибири, с Урала, центра России в сторону Ростова, к южному флангу советско-германского фронта, и все множество хваткого, горластого народа, объяснением и оправданием любых деяний которого являлся всесильный клич "На фронт!", обслуживала небольшая столовая - пищеблок задыхался; один из полков отличившейся дивизии расположился на отшибе, в сорока километрах от Р., - там же, куда в целях разгрузки направлялись одиночные экипажи "дикарей"...

Капитан Чиркавый, быстро оценив обстановку в Р., заявил:

- Эта ярмарка не по мне! Подковку над землянкой приколотили - все счастье, другого нет. Вниз спустился, здравствуй, баба, новый год, тот же "Золотой клоп", за что боролись, на то и напоролись. Будто опять под Старую Руссу загнали. В столовой пичкают "вторым фронтом", ничего другого не светит... Кто как хочет, а я отсюда мотаю!..

Говорилось это с вызовом, в расчете на командира полка. После зачетных стрельб, когда Чиркавый принародно продемонстрировал, что нет в полку лучшего воздушного стрелка, чем он, Афанасий не успокоился, а, напротив, где только мог, выводил Веревкина на чистую воду. Ведь еще в ЗАПе как изощрялся Веревкин, оттягивая вылет полка на фронт, какие плел интриги сейчас, под Москвой, чтобы уйти из полка, перебраться в центр переучивания, осесть в тылу...

- Ландшафт по маршруту на Ростов бедный, - высказал опасение Веревкин. Одни весенние проплешины. Надо бы предварительно разведать местность.

- Если бы нас не ждали! - отвечал Чиркавый. - Осматриваться да расчухиваться некогда. Неужели в этой дыре киснуть? Надо идти на Ростов!

- Может быть, не сразу всем полком? - сдавался Веревкин. - Может быть, поэскадрильно?

- Я взлетаю первым! - диктовал события Чиркавый, чувствуя себя на коне.

В Р., недавно освобожденном от оккупантов, авиаторам достался итальянский аккордеон, голосистый предвестник далекого пока "трофейного периода" войны. Аккордеоном любовались как игрушкой, ощупывали, несмело трогая сверкавшие клавиши и кнопки, потом какой-то моторяга, безвестный маэстро, вскинул "итальянца" на грудь, уронил голову, прошелся вверх-вниз по черно-белым ладам, разминая пальцы, извлекая божественные звуки, и - полоснул весенний воздух пронзительным русским напевом, заставлявшим забыть и себя, и войну, и заморский вид инструмента...

Так были возвещены торжества по случаю высокой награды.

Торжества приняли лавинный характер.

Вначале устраивались полковые официальные вечера с докладами о боевом пути и товарищеским ужином личного состава. Потом собирались эскадрильями. Далее по звеньям. Поэкипажно. Дружескими компаниями. В столовой, в землянках, на частных квартирах...

Обычай фронтового солдатского застолья, возрожденный Сталинградской победой, к весне сорок третьего года полностью вошел в свои права, и спрос на музыку был великий. Полк, расквартированный на хуторе, в стороне от Р., в этом отношении получил преимущества... Многие вообще считали, что он выгадал, разместившись с собственным джазом и первоклассным мужским дуэтом вдали от начальства. Если джаз-оркестр настораживал - в ту пору джазовая музыка многими не принималась, - то мужской дуэт пользовался всеобщим, безоговорочным признанием. Дуэт располагал отмеченной вкусом программой, с проникновенным запевом и такой же концовкой: "Когда не возвращается с заданья друг, сердца друзей сжимаются в железный круг"... - аудитория встречала рефрен гробовой тишиной, провожала громом оваций. Тем бы и ограничиться... Нет! Гвардию должно отмечать по первому разряду, с привлечением всех творческих сил. Короче, надо вытащить на концерт нашего солиста, тенора, исполнителя популярных фронтовых песен... Славно бы, конечно. Солист-первач, аншлаг обеспечен, да ведь как его вытащишь? Не до песен нынче ему, бывшему штурману звена, не в голосе, наверно, погорел бельканто, как швед. Дня за три до ухода с северо-запада наш тенор, а по боевому штатному расписанию - штурман звена, завел свой экипаж к черту на рога, заблудился. Командир экипажа летчик младший лейтенант Дралкин, рискуя головой, приземлился на "ПЕ-2" в открытом поле, чудом, чудом спас самолет, никто не пострадал - отличный летчик Дралкин, как всем в полку известно. А штурман получил свое. С должности снят, понижен, поставлен рядовым штурманом. Провал переживает тяжело. Норовит как-то себя обелить, выгородить - пустые хлопоты, дело-то ясное, как день: блудежка... Все же с просьбой о концерте к нему обратились. Отказался. Стали упрашивать: "Гвардию" отмечаем, и ты свою лепту внес...", "Гостей позвали, вернее, гостью, летчицу Бахареву, она на хуторе транзитом...". Тут надо заметить, что младшего лейтенанта Елену Бахареву в бомбардировочном полку немного знали: прошлой осенью "Комсомолка" напечатала заметку, как молодая летчица Бахарева сбила под Сталинградом немецкую "Дору", и увлекательный, живо написанный рассказ корреспондента (был упомянут Баранов) читали вслух... С одного-то случая вряд бы Лену запомнили: много в ту пору всходило и быстро исчезало достойных имен, в штурмовой авиации, например, в полную силу разгоралось, может быть, одно имя из ста... Но вслед за "Комсомолкой" в эфире прозвучало радиописьмо, отправленное Дралкину на фронт с Урала: "Гриша, сыночек, московская газета напечатала о подвиге твоей ученицы!" Так узнали в полку, каких бойцов готовил в аэроклубе инструктор Дралкин. И вот она, его отличившаяся ученица, пролетом из Москвы на фронт застряла здесь и ждет, когда ее выпустят...

Был ли посвящен в эту предысторию разжалованный штурман, сказать трудно. Услыхав о приглашенной на торжества летчице, он и ухом не повел. Эка для любимца публики невидаль - гостья... Однако выступить согласился. А когда вышел да запел, так действительно равных ему в концерте не оказалось. Расчувствовался, себя превзошел: о чем не поплачешь, о том не споешь. Как человек искусства, терпящий несправедливость, как тенор, дар которого пользуется общим почитанием, он занял место за столом рядом с гостьей. Меховая армейская шапочка (нестандартного, правда, образца) служила как бы деталью вечернего туалета Лены, да и без этого милого убранства единственная среди веселящихся гвардейцев женщина не была обойдена вниманием - тенор распушил хвост. На его старания подать себя, раскрыть и объяснить гостье окружающие реагировали чутко, но снисходительно: пусть себе поворкует, пусть потешится артист! Однако тихий разговор штурмана и Лены непредвиденно и очень быстро обострился. "Вы пьяны... я не хочу вас слушать... перестаньте!" - все решительней, все громче протестовала Лена. Штурман, закусив удила, не умолкал. Лена возмущенно встала из-за стола и пошла к выходу, поправляя на ходу свою полукубаночку. "Дерьмо твой Дралкин! - грохнул кулаком по столу разошедшийся штурман. - Дерьмо! Испугался взлета по колее, самим же проложенной при посадке! А взлетел бы, никто бы ничего и не знал, все шито-крыто!.." Видя, что оскорбленную летчицу удерживают в дверях и утешают, штурман, обращаясь уже не к Лене, а ко всем, кто топтался у входа, крикнул: "Летчик Дралкин - трус!"