Семнадцать космических зорь

Отдышались. Смотрю — с расквашенным носом стоит рядом со мной соседский мальчишка Колька. Он был чуть старше меня и с нами, мелкотой, не водился. А тут вдруг — в драку полез.

— За что они тебя?.. — спросил Колька. — Отцу жаловаться пойдешь?

— Нет... А тебя за что? — спросил я, глядя, как он утирает разбитый нос.

— За тебя заступился... Ишь — пятеро на одного... Однако, айда на речку носы мыть...

С тех пор мы подружились. Я чувствовал себя рядом с ним

сильнее, и во всевозможных ребячьих свалках мы всегда держались друг за друга.

Кто семилетним-десятилетним мальчишкой не лазил в чужой сад за яблоками или в огород за молодой, только что оперившейся морковью! Мы тоже любили вечерние «экспедиции» на бахчу за арбузами. И мне кажется, что арбузы с наших алтайских бахчей, «добытые» ночью, были самыми вкусными в моей жизни.

Прямо на середине нашей улицы поднимался небольшой бугорок. Он весь порос высокой травой. Теперь его нет — срыли. Но для меня он памятен.

В те дни земля, леса, поля были такими же, как всегда, как год назад. Ночь сменялась утром, зима — веселой весной... Но началась война и суровым отпечатком легла на лица односельчан, на их думы; и даже у меня, мальчишки, появились большие заботы и тревоги о чем-то очень важном, как жизнь, за которую бьется Родина.

Шел 1942 год. Отец уходил на фронт. Тяжело оставлял он дом. В тот день мать встала еще до рассвета и хлопотала по хозяйству, стараясь чем-нибудь занять себя.

Отец собирался медленно, деловито.

— Ну, мать, пора...

— На войну бегом не бегают. Не торопись, — сказал приехавший на проводы дед.

Растянуть время до бесконечности нельзя, и наступило все-таки это «пора».

Взвалив на плечи котомку, набитую на дорогу домашней снедью, отец пошел к двери. У меня замерло сердце. Неужто вот так и уйдет?

— Да посидим на дорогу-то... — сквозь слезы сказала мать.

Все молча, по русскому обычаю, сели. Прошла секунда, другая. Отец резко встал.

»

— Сын, — позвал он.

Я подошел.

— Вот так, — спокойно, будто раздумывая над чем-то самым обыденным, проговорил отец, — на войну ухожу, сынок...

Я поднял на отца глаза. Чисто выбритый, стройный, подтянутый, он чуть-чуть грустно смотрел на меня. На его подбородке заметил царапину. «Бритвой нечаянно резанул»,— мелькнуло у меня.

— Ты слушай мать, помогай по хозяйству. В общем, оставайся мужчиной в доме. Понял?

Я мотнул головой. Понял. Хотя понял тогда только одно — отец уходит. И уходит надолго, навстречу большой опасности.

Ласково опустилась его ладонь на мою голову, потрепала вихры. Потом, спокойно шагнув через порог, точно так же, как в тот памятный зимний вечер, отец вышел. Я метнулся за ним.

— Останься, сынок, — попросила мать.

«Оставайся мужчиной в доме». Я остался. Смотрел вслед удаляющемуся отцу до тех пор, пока не стукнула калитка и он не скрылся из виду.

Сидеть одному стало невмоготу, я выбежал на улицу и лег на спину на тот самый бугорок в густую, мягкую траву. Там я пролежал до ночи, рассматривая до боли в глазах мерцающие звезды. И, наверное, в тот поздний вечер впервые думал, думал долго, серьезно, как думают взрослые...

Война пришла в наше село горем вдов. Один из моих друзей, Юрка, остался круглым сиротой, другие потеряли отцов и братьев. Война пришла к нам тяжелой мужской работой для стариков, женщин и нас, мальчишек. Из села Полковниково мы переехали в Майское Утро, к деду. Я работал вместе с матерью в поле, помогал ей по хозяйству — скирдовал солому, полол огород. Приходилось нелегко, и тогда-то я понял: быть мужчиной — это значит по вечерам не ныть от боли в руках и

ногах и с трудом разгибать спину, а поутру снова выходить в поле и — не хныкать.

Война не баловала. Трудно было купить ботинки вместо стоптанных до дыр, не стало папирос и махорки. Дед Михайло затосковал по куреву. В доме появился самодельный резак, и в мою обязанность вошло приготовление самосада для деда. Бумаги же купить было невозможно. Как-то в один из вечеров я обнаружил обложку одной из отцовских книг. Листы все были аккуратно вырваны, а обложка лежала на подоконнике рядом с ящичком для самосада.

Библиотека отца была свалена на чердаке. «Кто же разодрал книгу?» — ревниво подумал я. Как сейчас помню эту обложку. На малиновом фоне — серые печатные буквы: «Рожденные бурей». Дед вроде бы недавно, присев поближе к лампе, читал эту книжку, а теперь...

Прошло немного дней, и все стало ясно. Взяв очередную книжку, дед добросовестно ее прочитывал от корки до корки, а прочитанное выдирал по листу и скручивал из них цигарки. Будто стыдясь этого, он отрывал листы, когда в избе никого не было. А на подоконнике росла стопка аккуратно сложенных переплетов...

Однажды вечером дед спустился с чердака с новой добычей. На этот раз он нес под мышкой толстенный том. «Этого хватит надолго», — подумал я. Но мои расчеты не оправдались. Переплеты разных книжек и брошюр росли на подоконнике, а дед все листал здоровенный том, так и не вырвав из него ни одной страницы. Помню, я клеил что-то и попытался было использовать эту книгу как пресс.

— Положи на место, — строго сказал дед. — Ты, парень, этой книгой не балуй. Это тебе не сказки и побасенки. Это, брат, Карла Маркса сочинение, ка-пи-тал ума и опыта человеческого...

Я никогда не забуду, как почти в семьдесят лет мой дед,

17

var n'lt^ru

i :

Россию государственная детская библиотека

ьт

А

IU 1 t П,Я JIf КЗ*

бывший партизан, неприписной в прошлом бедняк, распознал «капитал ума и опыта человеческого» в трудах К. Маркса, как по ночам читал и перечитывал страницы его «Капитала»...

Когда последних лошадей в селе забрали в обозы воинских частей, дед стал приучать к упряжке колхозных коров. Делал это он мастерски. Часто на такие объезды брал и меня. Впустую мы не ездили и каждый раз старались захватить попутную кладь.

Посадит меня дед поверх воза, сам с вожжами рядом идет и, не знаю почему, но всегда, погоняя корову, поет одну и ту же песню «Я на горку шла». Или сыплет прибаутками.

Перевалив какой-нибудь косогор, дед давал корове отдохнуть.

— Слезай, — командовал он. И нередко тут же на дороге устраивал занятия по арифметике.

— Скажи-ка ты мне, внучек, — начинал он с хитрым видом,— было у купца двадцать пять копеек. Восемь он истратил на сукно, семь на ленты, четыре отдал в долг знакомому, а сам, видя, что деньжонок маловато, занял у дружка одиннадцать копеек...

Решив в уме нехитрую дедовскую задачу, я отвечал. Довольный, дед командовал:

— Теперь поехали...

Иногда дед предавался воспоминаниям...

— Видишь, Гера, вон ту просеку? По ней мы перевозили избы из Журавлихи в наше село. А у той вон рощи пост наш сторожевой держали. Время такое было, что без ружья мы с тобой не поехали бы даже в седле, не то что на возу.

И тогда узнал я историю коммуны, историю моих дедов — коммунаров, услышал и навсегда запомнил имя Адриана Митрофановича Топорова, первого просветителя и друга алтайских бедняков.

...Революционная волна докатилась до наших мест. И там, куда приходили на побывку солдаты Красной гвардии, где сит биряки-партизаны отвоевывали у отрядов белой армии села и целые районы, создавались коммуны. У нас во главе коммуны стали журавлихинские партизаны. Я горжусь тем, что* оба моих деда были одними из организаторов этой коммуны.

Оставаться в старых селах — в логове кулаков — коммунары не хотели. Выбрали они поодаль красивое место и начали рубить новые избы и перевозить старые с насиженных мест. Возводили амбары, склады. Поднимали целину. Кто-то из коммунаров и предложил назвать тогда новое село Майским Утром.

Коммунарам приходилось защищать свое добро от набегов кулацких банд и белогвардейских отрядов, бродивших по лесам, как стаи голодных волков. Все свои дела коммунары решали сообща, всё делили поровну и работали всей коммуной не покладая рук.