Григорий Шелихов

с углов острога наперекрест бить нападающих, а внутри разместили шесть

единорогов на случай, ежели прорвутся какие алеуты. Запасные мушкеты и

штуцеры приготовили, ножи охотницкие булатные, топоры широкие

сибирские наточили... Караулы денно-нощные из людей, для виду занятых

разной работой, расстановил я, где требовалось... И пришла та зорька

по-ночи, которой вовек не забуду! На каждого, - а всего было нас сто

тридцать душ, - шло по сту диких, яростных, черной краской войны и

смерти раскрашенных... "Туку! Туку косяки - смерть казакам!" - так они

русских прозывают, - кричат и через стены острога на головы наши

сигают. Одного положишь - за ним десять вырастают... Вижу я: край

надвинулся, не сдержать алеутов фузеями да топорами, закричал

канонирам своим: "Фальконеты, единороги, пали! На картечь!"

В этом месте слова Шелихова прозвучали таким громовым раскатом,

что головы некоторых присутствующих сами собой ушли в плечи и по

спинам забегали мурашки. А Жеребцова в полном забвении впилась в

пылающее лицо Шелихова восторженным взглядом. Как ничтожны были перед

этим богатырем все известные ей люди!

- Вижу - наша берет! - поторопился мореход закончить рассказ. -

Приказал не бить глупых насмерть. "Глуши, кричу, по затылкам обушками

топоров, оживут - за науку благодарить будут..." Только слышу крик, -

как копье, крик этот в сердце ударил, - она, Наталья Алексеевна,

Наташенька моя, кричит, помощь призывает. Темно еще, плохо сквозь мглу

предрассветную вижу. Снова крикнула, - кинулся я на голос, добегаю до

бараборы нашей главной, вижу - алеуты тащат кого-то, в одеяло

обволокнувшн, а сбоку их старшой - Агильхагук - шагает, признал я его

по росту, и вижу тут, откуда ни возьмись, человек какой-то в алеутовой

парке, как бабр лютый, полосатый, в их кучу прыгает и топором крошить

зачинает. Не успел я добежать, Агильхагук сзаду человека этого меж

плечей ножом ударил - пал мне под ноги бабр отважный, и я тут же

развалил топором алеута мохнатого на полы... Остальные, кто жив

остался, попадали лицом в землю, живота просят, а из одеяла Наташенька

на грудь мою в слезах кинулась...

Закончив рассказ, Шелихов остановился и смущенно улыбнулся, как

бы почувствовав вдруг неловкость, что занял у собравшихся так много

времени.

Но едва он умолк, со всех сторон посыпались нетерпеливые вопросы:

- А кто же человек тот был, что жену вашу спас?

- Человек тот был калгой, - ответил Шелихов, - из племени

колошей, Куч, славный атаутл, воин по-ихнему, из волчьего рода Канука,

самого крепкого среди колошей, с горы святого Илии, что от острова

Кадьяка лежит верст на триста к югу. Там теперь мы собираемся заложить

первый город наш Славороссийск, с сильным управителем Барановым, из

каргопольских залешан, Александром Андреевичем... Куча же я колошам не

вернул, потому что не мог в тот раз до ихней родины добраться, он и

прижился у нас, в Иркутское с нами поехал вместе с аманатами, коих я

двадцать мальчиков и двух девчонков с собой вывез грамоте, счету,

музыке обучить... Аманатов тех, обучивши, я в родные места на службу

компании обращал, а Куч без нас, меня и Натальи Алексеевны, ехать не

хотел... Я его с собой вот в Петербург взял показать, каких

верноподданных держава русская в землях Нового Света заиметь может, да

опасаюсь, не кончилась бы бедой подорожная наша...

- На охотника и зверь бежит - на долю морехода все новые авантюры

выпадают, - пошутил кто-то из гостей.

Гаврила же Романович Державин, любивший громы и водопады не

только в поэзии, по достоинству оценил высокий штиль повести морехода,

пренебрегая обильным в ней красноречием, которым и сам в поэтическом

языке пользовался. Завтра об его вечере будет говорить весь высокий

Петербург. Кто знает, может быть, сама государыня-матушка спросит его

с милостивой улыбкой: "Каким это монстром, со всех сторон слышу,

Гаврила Романыч, угощал ты намедни гостей своих?" Вспоминая тут же

пьяную выходку Уитворта, Державин мысленно готовил нужный ответ...

Бабье лицо расплылось в широкой улыбке, как будто он сам был героем

удивительных приключений своего друга и гостя.

И как раз в это время дворецкий Аристарх, которому передали

что-то из толпы дворовых людей, глазевших из-за дверей на господский

пир, почтительно склонился над ухом Державина и стал тому шептать. До

слуха сидевших долетело несколько отрывочных фраз:

- "Смерть вижу, - говорит краснорожий, - позовите хозяина моего

Шелиха". Понятно так, по-нашему говорит... Умираю, мол, скажите... А

потом перья на себя натянул и по-своему, как причитание какое, запел и

сейчас пронзительно поет...

Досадливо морщась, Державин глядел на насторожившегося Шелихова.

Мореход, захваченный воспоминаниями о пережитых опасностях, только

сейчас, к стыду своему, вспомнил о верном Куче, отправленном по

приезде в людскую и так легкомысленно забытом.

- Григорий Иваныч, - отозвался Державин на вопросительно

ожидающий взгляд морехода, - там... краснокожий, слуга твой, к себе

тебя кличет...

Шелихов вскочил, уронив стул, и, не оглянувшись, кинулся к

дверям.

- Мишка, проводи Григория Иваныча в людскую, заблукает в потемках

по переходам нашим, - сказал Державин, направляя вслед Шелихову

шустрого казачка. - Карты нет при нем, и звезд, слава богу, через

потолок в доме еще не видно, - шутил Гаврила Романович, стараясь

шуткой сгладить неприятный конец удавшегося вечера.

- И мы, Гаврила Романыч, и мы пойдем! - шумно поднялись со всех

сторон подвыпившие гости. - Интересно поглядеть на чудо заморское -

красного человека волчьего рода... Cavaliers, engagez vos dames,* -

весело гуторила хмельная ватага. Ее радушному хозяину и пришлось

возглавить по долгу гостеприимства. Впрочем, Гаврила Романович и сам

любопытствовал взглянуть на пока еще живого американского жителя. (*

Кавалеры, приглашайте своих дам (франц).)

Глава третья

1

Расторопный Аристарх, с несколькими дворовыми, несшими в высоко

поднятых руках тяжелые многосвечные канделябры, оказался впереди

гостей. Через бесконечный лабиринт больших и малых коридоров и сенец,

подымаясь то вверх, то вниз, с шутками, смехом, притворно испуганными

вскриками дам, шумная толпа державинских знатных гостей, из которых

многие несли бокалы и кубки с вином, как будто устремляясь навстречу

приятному и веселому зрелищу, добралась до расположенной в дворовом

флигеле обширной и, надо отдать справедливость дворовым людям, чистой

и прибранной людской.

В глубине комнаты с пристенными скамьями и белыми, выскобленными

до блеска столами, на кровати людской стряпухи Степаниды сидел

необычайного вида и наряда человек. На нем была длинная, ниже живота,

рубаха птичьего пуха с кровавым расплывшимся на груди огромным пятном,

уже засохшим по краям. На голове с иссиня-черными волосами,

заплетенными в мелкие косички, высился убор из стоячих орлиных перьев.

Перья эти были прикреплены к спадавшему с затылка на спину пушистому

волчьему хвосту. Ноги облегали кожаные, отороченные по бокам красной

тесьмой штаны, заправленные в сапоги из оленьего меха. Кожаный

опорожненный мешок, предназначенный для убора, валялся в ногах.

Человек сидел прямо, как струна, уставив взор черных блестящих

глаз куда-то вперед, словно не замечая окруживших его людей и даже

Шелихова, стоявшего рядом с выражением неподдельного горя. Черты

коричнево-красного лица американца казались высеченными из камня, и