Григорий Шелихов

только в крыльях ноздрей орлиного носа, придававшего всему его облику

гордое и дикое выраженье, трепетала жизнь.

Вдруг он встал, сделал небольшой шаг вперед и вытянул руку, в

которой зловеще сверкал длинный и узкий отточенный нож. Толпа хмельных

щеголей и нарумяненных красавиц, в высоких, a la Marie Antoinette,

обсыпанных серебряной пудрой прическах, отшатнулась и смешалась с

дворовыми людьми Державина.

Красный человек заговорил гортанным, низким и медленным голосом,

прижимая руку к месту, где билось слабеющее сердце. Окружающие люди,

как завороженные, слушали звуки незнакомого, схожего с клекотом

большой хищной птицы языка. Один Шелихов улавливал смысл заклинаний

умирающего, в которых чувствовался своеобразный ритм песни.

- Я, Куч, волк, атаутл рода кухонтан* - детей Канука,

волка-человека и орлицы морской, - говорю тебе, брат мой, который

всегда делился со мной пищей, огнем и табаком: я вижу открытое небо и

на нем великий Кицук...** Это знак мне - я должен умереть!.. (* Одно

из наиболее воинственных племен ситхинских колошей, имевших тотем с

изображением волка и орла. ** Северное сияние.)

Ложь никогда не слетала с уст моих, трусости не знала моя грудь.

Я не боюсь смерти. Мы часто встречались с ней. Я побеждал ее, теперь

ее черед...

Вот мой нож. Я даю его тебе, чтобы ты зарезал мне сильного калга.

Не оставь меня в новой жизни без слуги.

Положи со мной, вложи в мои руки копье, томагавк, лук и стрелы с

железными жалами. Сети для рыбы положи мне под голову. Ружье положи со

мной, чтобы не остался я в дальнем пути без мяса и рыбы. Сожги меня,

брат мой, на высоком костре, чтобы мог я после смерти подойти к огню и

не стоять за спинами других, которые греются. Скажи своей воот

Наталии... Прощай, я иду... иду...

Голос индейца прервался, по каменному лицу пробежала короткая

судорога. Закрыв глаза и склонив голову на вытянутые руки, - из них

выпал и торчмя вонзился в половицу длинный нож, - Куч, медленно

подгибая колени, будто спуская с плеч тяжкую кладь, опустился на пол,

лицом вперед, - только так, встречая врага и смерть, умирают храбрые

атаутлы, воины из волчьего и орлиного рода кухонтан-колошей.

Таким же медленным движением, подавленный сознанием своего

небрежения, Григорий Шелихов склонил колени у бездыханного тела

краснокожего человека, называвшего его братом.

- Уберите руки, Симон Атанас... не соромно вам, а еще барин, на

людях такое творить?.. Пустите! - прозвучал в застоявшейся тишине,

возвращая всех к привычной действительности, задыхающийся шепот

полногрудой Афродитки. Случайно очутившийся около нее Альтести с

чрезмерным, очевидно, увлечением пользовался преимуществом тесноты и

полумрака.

"Тьфу, свинья несытая, басурманский грек", - подумал Державин,

заслышав неуместный, приглушенный до шепота голос Афродитки, и резко

окликнул развязного сластолюбца:

- Альчеста, господин Альчеста! Довольно похабничать! Подойди ко

мне, Альчеста!..

- Подумать только, откуда прибыл человек, чтобы помереть в

Северной Пальмире!.. Жаль, не уберегли монстра американского -

государыне-матушке показать! - понеслись со всех сторон голоса, как

отзвуки пережитых впечатлений.

- А не пора ли в столовую, к беседе мирной вернуться, сударыни

мои хорошие и господа кавалеры? - заключил бодрым голосом хозяин. -

Самый раз, полагаю, вином добрым запить тлен жизни человеческой...

Григорий Иваныч, пойдем, милый! Аристарх и без тебя тут управится. -

Но, увидев лицо поднявшегося Шелихова, досадливо махнул рукой и

направился к выходу, во главе заторопившихся покинуть людскую гостей.

Выждав, когда последний из господ, опасливо оглядываясь, исчез в

дверях, Аристарх ободряюще обратился к Шелихову - тот стоял в тяжелом

раздумье:

- Не извольте беспокоиться, батюшка Григорий Иваныч, мы это враз

спроворим, без шуму захороним. Кому надо с языческой душой

канителиться...

- Чушь несусветную балабонишь, старый! - резко оборвал его

Шелихов. - Крещеная душа слуга и друг мой краснокожий - Кириллом

зовут, что значит твердый по-греческому. Преосвященный Михаил,

архиепископ иркутский и камчатский, на дому у меня таинство над ним

совершил. Обмойте его, уберите, в домовину покладете, и попа позовешь,

чтобы все было - панафида, обедня заупокойная и отпевание - по чину,

как полагается. - И, вынув из штанов тяжелый кошель, мореход, не

считая, сунул в руку оторопевшего Аристарха несколько червонцев. - На

требы и прочее... Пойдем, покажи мне, где спать укладешь? Да принеси

штоф пенного, для сна, Архипушка, - уже мягко закончил Шелихов.

- Вот это хозяин, друг слуге своему. Вишь, как заскорбел душевный

человек! - сочувственным шепотом проводили переглядывавшиеся дворовые

крепкую фигуру сибирского купца. Он понравился им с первого взгляда. -

Понимает и сочувствует нашему брату, кабальному человеку, - по-своему

оценили они молчаливо отданный Шелиховым прощальный низкий поклон

Кучу.

Под ночлег Шелихову отвели красную гостиную, расписанную

целившимися из луков во все стороны розовыми толстозадыми купидонами,

обвитыми кружевом гирлянд и розовых лепестков. Сразу же, как только

вошел, он сел на кровать и начал раздеваться.

В голове роились невеселые мысли. Застольный задор державинского

ужина-пира и легкий угар многообещающей, необычной приветливости и

ласки могущественной барыни Жеребцовой уже исчезли. Шелихов правильно

оценил, что может дать ему участие в его деле взбалмошной Ольги

Александровны. Но сколь ничтожны наполняющие его заботы и хлопоты пред

лицом смерти. Как огорчена будет смертью Куча Наталья Алексеевна!

Григорий Иванович знал, что она бережно любила всегда молчаливого,

неотступной тенью державшегося около них Куча. "Умер, погиб, за меня

кровь свою отдал Куч", - думал Шелихов.

Поцарапавшись в дверь, как мышь, вошел Аристарх с пузатым штофом

пенного.

- Спасибо, Архипушка, за сон принесенный... Иди и ты спать,

напрыгался, чай, за день, - поблагодарил он, отклоняя попытку

Аристарха помочь ему раздеться. - Утречком, когда поп придет, разбуди

меня к панафиде...

Лишь только закрылась дверь за старым дворецким, Шелихов наполнил

золотистого стекла рюмку, посмотрел через нее на свет стоявшего в

головах кровати трехсвечника и, крякнув, разом опрокинул в рот: "За

упокой души твоей, Куч!"

Но пенник не отогнал одолевавших Шелихова печальных мыслей: "Без

времени пропал... Тридцать лет, не больше, было Кучу, и он мертв, а за

мной полвека лежит, скоро, видно, и мне туда, иде же несть болезней,

печали, ни воздыхания".

Неожиданно для самого себя мореход ощутил гибель индейца как

потерю некоего залога удачи, живого талисмана. Этот талисман как бы

связывал Шелихова с найденной в Новом Свете свободной землей, а с ней

- и с затаенными в душе до времени, когда накопятся нужные силы,

великими мечтами и планами. Планы и мечты знали пока только он,

Наталья Алексеевна и Куч да угадывал, может быть, не показывая виду,

зять, Николай Петрович Резанов.

Еще и еще, рюмку за рюмкой опорожнял, словно искал истину в

пузатом штофе, мореход.

Далеко за полночь, проводив последнего гостя и переоблачившись в

синего бархата теплый халат, подбитый белкой, Гаврила Романович, с

сонным казачком, державшим в руках свечу, вошел в комнату Шелихова.

Заслышав его голос за дверью, мореход задул догоравшие свечи и, как

был, полураздетый, в сапогах, кинулся на постель. Не было охоты да и