Григорий Шелихов

и родниться, бывает, не брезгают... В Сибири, Гаврила Романыч, нет

такого, чтоб обижать людей, которые за волю, за права свои, за

человечество стояли, так уж с Ермаковых времен повелось у нас, Гаврила

Романыч, мы...

- Мы да вы, у вас, у нас! - раздраженно вдруг перебил Державин. -

Ты за столом, Григорий Иваныч, поостерегись - у меня разные людишки на

даровую хлеб-соль собираются, и есть между них скоты опаснейшие, вроде

Альчесты... грека того черного, что я из предбанника, как ты взошел,

выгнал, - не вздумай перед ними за столом "мыкать". У нас мыкальщиков

не жалуют, у нас мычащие сейчас в почете... Прошу тебя, дружбы ради,

не входи в рассуждение по материям, до торговли и звания твоего не

касаемым... Ты вот лучше скажи, за каким случаем прибыл, а я тебе куда

надо и до кого надо нитку-линию в руки дам, - сказал, позолотив

преподнесенную самолюбивому мореходу петербургскую пилюлю,

поэт-царедворец.

Шелихов заколебался. Минутой перед тем он твердо решил отказаться

от выхода к ужину, но последние слова Гаврилы Романовича о

"нитке-линии" пробудили в нем никогда не умирающее в душе каждого

добытчика и землепроходца желание поймать "улыбку фортуны", не

упустить случая к успеху. Дела компании, развернувшиеся на севере

американского материка и на его далеких, суровых островах, находились

под угрозой. Шелихов знал, что если он в эту поездку не добьется на

ближайшие годы государственной поддержки и покровительства, его ждет

не только позор неудачи, но и полное разорение. А слава Колумба

русского, которой, верил он, окружат в грядущем его имя потомки? А

высокие замыслы о павшем на его долю завершении великого дела Ермака -

устроении на найденных землях новой Руси, могучей, счастливой и

свободной от дворян-волков и приказных хорьков-ярыжек?.. Этих злых

подобий человеческих не знают вольные граждане Нового Света, между

ними и пепелищами дедовских хижин в душной Европе лежит могучий океан.

Такое понимание жизни века и своего места в этом веке сложилось у

Шелихова постепенно из обширного опыта и наблюдений, вынесенных со

всех ступеней пути, пока он подымался к богатству и славе.

Шелихов был тщеславен и самонадеян. Но он никогда не забывал той

страшной минуты, в которую осиротевшим подростком-несмышленышем,

оставив родную свою матушку бездыханно распростертой у подножия

чудотворной иконы Рыльской божьей матери, покинул родительский дом. И

это было как раз в то время, когда ярыжки приказные выставили на

торговую казнь и глумились над его отцом, Иваном Григорьевичем,

растащив нажитое семьей добро. "Иди, Григорий, не малодушествуй, -

воюй фортуну себе и людям!- вспомнив прошлое, скрипнул зубами мореход.

- Акулы в море не съели, человеки на земле и подавно тобою подавятся".

- Ладно уж, Гаврила Романыч, вы и мертвого подымете за жизнь

воевать, - отозвался Шелихов на воркотню Державина. - Подымем грот* и

пойдем через камни моря столичного! - громыхнул он нарочито густым

голосом, вызвавшим довольную улыбку на лице хозяина. (* Парус на

главной мачте корабля.)

Подходя к столовой, хозяин и гость услыхали доносившиеся из нее

удивительные по звучанию голоса роговой музыки. Гаврила Романович

гордился и славился своим небольшим, но ладным хором "рогачей". В

мягких, грудных, баритонального тембра звуках трепетал, как крик оленя

в весеннем лесу, один из модных тогда менуэтов Люлли, перекочевавших

из Версаля в барские дома Северной Пальмиры. Дворянская верхушка

России сохраняла непоколебленной верность и преклонение перед всем,

что исходило от двора Людовика XVI, подталкиваемого в то время в

далеком Париже неумолимым роком к гильотине...

- Ба, Амфитрион взошел! С легким паром! - приветствовали хозяина,

перекрывая музыку, заждавшиеся гости.

Старые и молодые без всякого стеснения наставили лорнеты на

стоявшего рядом с ним крепыша-сибиряка. О нем грек Симон Альтести,

выпровоженный Державиным из бани, уже успел порассказать невесть каких

небылиц и чудес.

Симон Альтести, типичный авантюрист восемнадцатого века, содержал

в Константинополе "веселый дом" и прикрывал им темную профессию шпиона

и продавца тайн Высокого дивана* разлагавшейся Порты. Какими путями он

проникал к этим тайнам, известно было только ему одному. Русский посол

в Турции Яков Иванович Булгаков, постоянный покупатель его двоякого

товара, высоко ценил редкие даже для Стамбула способности прохвоста и

выезжая в Россию вывез и Альтести. Здесь Альтести, натасканный в

подлостях, сумел в короткое время стать правой рукой некоронованного

владыки, последнего фаворита престарелой Фелицы, графа Платона Зубова.

Участие грека в делах Зубова было настолько значительно, а проявления

его наглости так памятны, что одной из первых мер императора Павла по

восшествии на престол была высылка любимца ненавистного ему Зубова в

самую страшную глушь Сибири, где Альтести безвестно и исчез. (* Совет

министров тогдашней Турции.)

- Сложен как Геркулес, а уж богат... Не уступит председателю

российской коммерц-коллегии! - намекал Альтести на кресло президента

российской коммерц-коллегии графа Александра Романовича Воронцова. И

гости, прекрасно знавшие стремление семейства Зубовых прибрать к своим

рукам коммерц-коллегию, понимающе улыбались.

- Нимфы Гаврилы Романовича, - продолжал острословить

константинопольский пройдоха, с необыкновенной быстротой поворачивая

во все стороны свою маленькую, как у черепахи, голую, покрытую каплями

жирного пота голову (Альтести с дозволения высокого покровителя не

носил обязательного в высшем свете парика), - нимфы сей парнасской

обители, как увидали такого красавца, так и кинулись вести его в

баню... Кабы не я с Ламбро, не пришлось бы вам, сударыни мои, увидеть

этого ироя дивного в бодрости и свежести, на совершение приятнейшего

для вас подвига Геркулесова самой натурой приспособленного.

Ламбро Качиони, один из опаснейших скотов, званно и незванно

толкавшихся под неразборчивой кровлей хлебосольного державинского

дома, в прошлом был тайным агентом Потемкина, имел поручение поднять

восстание греков против Турции и вести партизанскую морскую войну на

Эгейских и Ионических островах. Растратив и присвоив отпущенные на это

огромные суммы, он пошел на предательство и двойную игру, но, не

изобличенный в этом, сумел приблизиться ко двору и стал играть при нем

роль "доктора". Тучный, как воловий бурдюк с валашским вином, этот

старый морской пират кивал головой на каждое слово бойкого друга. Игра

на двусмысленностях приходилась по вкусу большинству гостей певца

Фелицы, не исключая и дам.

Ламбро был надут спесью. Цепочка Альтести - Зубов - Марья

Саввишна Перекусихина, больше верившая в знахаря и колдовскую силу,

чем в английского доктора своей повелительницы, привела Ламбро в

Аладинову пещеру, к неисчерпаемому источнику полновесных русских

червонцев - таинственным болезням матушки-царицы. Ламбро вызвался

исцелить загадочный недуг северной Семирамиды* травами, открытыми ему

якобы святой жизни схимником Савватием на Афон-горе. Призванный пред

очи царицы, Ламбро скинул со своих плеч баранью безрукавку и, задрав

без малейшего смущения не первой свежести сорочку, показал

повелительнице тридцати миллионов россиян свои страшные, глубокие

шрамы на груди и спине, покрытые седой шерстью. (* Знаменитая

вавилонская царица, с которой сравнивали Екатерину.)

- Только через них, через травы эти, жизнь сберег и пред тобой,