Судьбы крутые повороты

— Эй, вы, псара!.. А ну, выметайтесь на улицу! С полчаса поиграйте в бабки или чехарду-езду, пока мы будем работать!

После этой команды все мы застыли. Мой испуганный взгляд чем-то не понравился лейтенанту.

— Тебе что, неясно? Марш на улицу!..

— Зачем? — голос мой дрогнул.

Видя, что его дальнейшие распоряжения я, может, дерзну и не выполнить, лейтенант прошел в горницу, склонился надо мной и проговорил сквозь зубы:

— Тебе что — особое приглашение?

Только теперь я понял, что не подчиниться этому начальнику нельзя — будет плохо и мне, и родителям.

Толик и Петька так и не успели пустить своих тараканов в бега. Один вид милиционеров и резкие, отрывистые распоряжения лейтенанта сразу же погасили их споры. Мишка, так и не вытаскивая из корыта топор, молча вышел из избы со своим хозяйством, прижав его к груди. За ним, сгорбившись, как старички, направились Толик и Петька. Последним из избы выходил я.

Глядя на сидевшую на сундуке Зину, лейтенант очевидно задумался, решая, что делать с ней? Не выгонять же несмышленыша на улицу, под дождь. И повернулся к отцу:

— Посади ее на печку, пусть там играет с куклами. — Указав на сундук, сухо бросил: — Открой!

Отец, не прекословя, взял дочь на руки и перенес ее вместе с деревянной куклой и цветными лоскутками на печку.

Лишь теперь лейтенант вытащил из нагрудного кармана гимнастерки вдвое сложенную бумажку с печатью и протянул ее отцу.

— Что это? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Ордер на обыск и арест.

Глубокий и протяжный вздох, вырвавшийся из груди отца, чем-то походил на звук снега, сползающего в день весенней оттепели с крыши.

— Ну что ж… Обыскивайте… Все, что я нажил — перед вами.

— Понятых организовал? — спросил лейтенант вошедшего в избу сержанта.

— Они во дворе, товарищ начальник, ихние соседи. Я им все объяснил. Позвать?

— Зови.

Через минуту сержант вернулся. Следом за ним в избу ввалились понятые, внеся с собой волну самогонного перегара и пота. Отец даже вздрогнул и брезгливо поморщился, когда увидел за спиной сержанта беспросветного пьяницу и дебошира Митьку Хрякова.

Вся улица боялась Хрякова, как огня, когда он, напившись до «чертиков», размахивая кулаками и опираясь на суковатую березовую палку, кричал, проходя мимо изб, что он, красный партизан Дальнего Востока, громивший буржуев и басмачей в Туркестане, еще доберется до кулачья, приехавшего из России, которые держат по две коровы и на зиму оставляют по пять-семь овец, да к тому же еще телку и поросенка…

— В двадцать третьем году я вас, кулацкое отродье, потрошил, как курей!.. А вы опять поднимаете голову!.. Не выйдет!.. Мы вас еще раз пощупаем!.. Да так пощупаем, что не только пух и перья полетят, но и кишки полезут!..

Левая, искалеченная нога у Хрякова была короче правой, и эту свою инвалидность он выдавал как тяжелое ранение в боях с басмачами, хотя никаких медицинских справок и госпитальных документов о его ранении никто из односельчан никогда не видел. Из всех соседей по Рабочей улице Хряков немного побаивался одного моего отца. Боязнь эта у него шла с одной из ночей, когда отец, видя, что кто-то ворует сено из нашего сметанного в огороде стожка, решил поймать вора. Это было года два назад. Зима стояла метельная, вьюжная: продерешься через сугроб — и тут же поземка словно слизывает следы. Хоть и слышал отец от кого-то, что не раз рыжую коровенку Хрякова рано утром на рассвете ловили у соседних стожков, обнесенных легкими жердями, но как-то не верилось ему, что можно дойти до такой наглости, чтобы в полночь подвести к чужому стожку свою корову и разгородить к нему проход. Но подозрение падало все же на него. Собаку отец в тот же вечер завел со двора в чулан, чтобы она не спутала планы вора. Часов до одиннадцати сидел отец в темной кухне у окна, задернутого шторкой. Искурил полдюжины цигарок, пока, наконец, не услышал, как забеспокоился Верный, запертый в чулане. Тут он увидел в окно, как через двор соседей проплыл силуэт человека, ведущего на веревке корову. Спугивать не стал. Дождался, когда вор подведет корову к пряслам изгороди, снимет с рогатых кольев слеги и подведет корову к стожку.

Никогда отец не испытывал желания разрядить патрон с картечью в человека, а здесь… Но сдержал себя. А ружье все-таки со стены на всякий случай снял. Стараясь не разбудить детей, достал из маленького сундучка, где у него под замком хранились охотничьи припасы, патрон с мелкой дробью и вышел в сени. Услышав щелчок переломленного ружья, когда отец вставлял в него патрон, завозился в чулане Верный. Отец вышел во двор, встал так, чтобы его не было заметно со стороны стожка. А Хряков уже срезал с прясел веревки и освободил проход корове к стожку, Верный словно ждал своей минуты, когда отец выпустит его из чулана. Пригибаясь, вытягиваясь в струнку, он с утробным лаем кинулся к стогу. Сравнявшись с пряслинами изгороди, он вначале кинулся на Хрякова и сшиб его с ног, потом на корову. Словно чуя беду, она метнулась от стога в сторону базара к кирпичным сараям. Жалобный, надрывный визг Верного, которого Хряков полоснул ножом, сорвал отца с места.

— Убью, если зарезал собаку! — крикнул отец и с ружьем наперевес кинулся к стогу.

Раненый пес, скуля и припадая на левую переднюю ногу, бежал к нему навстречу.

— Стой!.. Убью, гадина! — закричал отец и выстрелил в воздух.

Хряков, кинувшийся было бежать в сторону базара, остановился. Не добежав до вора несколько шагов, отец скомандовал:

— Не бросишь нож — застрелю!

Хряков швырнул нож в сторону. Отец подобрал его, положил в карман и, когда подошел вплотную к вору, у того зуб на зуб не попадал от страха.

— Егорушка, прости!.. — взмолился Хряков. — Перед Богом прошу — прости.

Пожалуй, никогда раньше, ни в ребячестве, ни даже во взрослых уличных драках «улица на улицу» или «край на край» отец не наносил с таким смаком и с такой ухватистой силой удар по физиономии своего соседа-ворюги.

Несколько раз падал Хряков в снег под хлесткими ударами, а когда вставал, то новый увесистый удар в скулу или в ухо валил его с ног. Бил отец, осыпая вора соленым матом, с приговорами-угрозами. Остановился лишь тогда, когда Хряков, уткнувшись в снег лицом и обхватив голову руками, больше уже не решался встать.

Отец склонился над вором и проговорил:

— Запомни на всю жизнь, падла, если еще хоть раз перешагнешь канаву моего огорода или войдешь ко мне во двор — убью!.. Задушу!.. Застрелю!..

Рана у Верного была не опасной, нож вошел не глубоко, только разрезал кожу. Через две недели он перестал хромать.

После этой схватки с Хряковым прошло почти два года. Завидев отца, идущего навстречу по улице, или столкнувшись с ним на базаре, Хряков находил причину свернуть в сторону или юркнуть к кому-нибудь из соседей.

И вот, как нарочно, именно Хрякова сержант пригласил в понятые при обыске. В первую минуту трудно было понять выражение лица Хрякова: на нем отразилось не то торжество отмщения, не то страх перед расплатой за ту ночь, когда он, воруя сено, полоснул ножом собаку. Но это замешательство продолжалось не больше минуты, до того момента, как лейтенант сообщил, что на отца выписан ордер на обыск и на арест.

Вторым понятым была бабка Регуляриха, которая первая попалась на глаза сержанту, когда он пошел к соседям. В течение всего обыска, длившегося не более десяти минут, до нее так и не дошло, зачем ее позвали к соседу. Разговор, который шел между хозяином дома и лейтенантом, она, как ни напрягалась, не сводя глаз с губ говорящих, не понимала. Интерес к происходящему у нее появился лишь тогда, когда откинули тяжелую крышку сундука, запертого на амбарный замок, и стали выкладывать на стол его содержимое. Тут бабка, забыв про милиционеров, затаив дыхание, не спускала глаз с добра, извлеченного из сундука. Только ее одну не удивило, что ключ от висячего замка хранился не где-нибудь, а висел на груди бабушки Насти, рядом с нательным крестом. И когда та, расстегивала медную цепочку, на которой висел ключ, Регуляриха стала невольно лихорадочно ладонью высохшей руки нащупывать на своей груди ключ, тоже висевший на засаленном шнурке рядом с крестом. Движение ее руки заметил лейтенант. Даже попытался шутить: