Судьбы крутые повороты

Лейтенант, недоверчиво покачав головой, спросил:

— Когда умер?

— В прошлом году скончался. Хотите — письмо покажу. Сестра прописала, что умер. Показать письмо?

— Не надо, верю. Сколько прожил-то?

— Семьдесят два годка.

Видя, что лейтенант принялся снимать со стены рамки с почетными грамотами, а потом дошел до фотографии тестя, отец спросил:

— Зачем снимаете? Я получил эти грамоты за ударный труд.

— Неужели? — съязвил лейтенант.

Взгляд его остановился на фотографии, на которой была запечатлена большая, человек в тридцать, группа рабочих. По одежде, по лицам было видно, что перед объективом застыл в напряженных позах рабочий люд.

— А это что за фотка? — спросил лейтенант, всматриваясь в групповой снимок.

— Слет стахановцев Сибстройпути, — ответил отец.

— Сколько вас было на этом слете из нашего района?

— Двое. Я и Силютин.

Лейтенант, что-то припоминая, резко вскинул голову:

— Силютин… Силютин… Это, случайно, не тот самый Силютин, которого мы весной…

Лейтенант не договорил фразы. Ее завершил отец:

— …которого вы посадили в мае. А он на этом слете выступал с речью. Здорово ему хлопали в зале.

Вглядываясь в фотографию, лейтенант ткнул пальцем в середину снимка.

— А это кто в середине первого ряда? Что-то знакомые лица. А вот припомнить, хоть убей — не могу.

Отец вздохнул, словно раздумывая: «отвечать или не отвечать».

— Многим эти лица знакомы.

— Фамилии?

— Эйхе и Грядинский. Первый секретарь крайкома партии и председатель крайисполкома.

Лейтенант сел, закурил, помолчал, вертя в руках фотографию, потом положил ее отдельно от остальных снимков и накрыл ладонью, словно ее, чего доброго, сдует ветром. Какое-то ликование обозначилось на его лице.

— А известно ли тебе, что Эйхе и Грядинский всего месяц назад расстреляны как враги народа? И в своей подрывной антисоветской деятельности полностью признали себя виновными во время следствия.

Новость эта словно кипятком ошпарила отца. Перед началом краевого слета стахановцев, у входа в Дом культуры сам Эйхе пожал ему руку. Отец, возвратясь в село, не раз рассказывал об этом всем, кто расспрашивал его о поездке на слет стахановцев края.

Оба — Эйхе и Грядинский. Их имена в Сибири на собраниях в докладах упоминали после Сталина. И вот теперь… враги народа. Расстреляны.

— В газетах не писали, — только и мог он выдавить из себя.

— Напишут… Не сегодня — так завтра напишут, — сухо проговорил лейтенант и дал знак сержанту, чтобы тот положил в свой служебный чемодан Георгиевские кресты, кортик, фотографии тестя и групповой снимок в рамке, на котором отец стоит во втором ряду за спинами Эйхе и Грядинского.

— А эту трихомудию куда? — спросил сержант, тыча пальцами в стопку почетных грамот, снятых со стены.

Лейтенант с минуту колебался. Он переводил взгляд с сержанта на отца и с отца на сержанта.

— Тебе они очень нужны? — спросил лейтенант, обращаясь к отцу.

Некоторое время отец молчал, словно решая вопрос, который в какой-то мере может сказаться на его судьбе. И он принял решение.

— Товарищ начальник, для меня грамоты эти не трихомудия, как их окрестил ваш подчиненный, а последние годы работы без единого отпуска. Решайте сами. Если вы наметили мою дорогу вымостить туда же, куда отправили Эйхе и Грядинского, то оставьте их лучше детям, пусть они знают, когда вырастут, как жил и как работал их отец.

— Ну, раз ты так решил — мы их заберем. Может быть, они удержат тебя на плаву и не дадут пойти на дно, туда, куда пошли Эйхе и Грядинский.

— Решайте сами, вам видней.

Когда процедура обыска с учетом элементарных формальностей была завершена и сержант крест-накрест связал бичевой вставленные в сосновые рамки грамоты, на глаза лейтенанту попал лежавший на этажерке том Шекспира. Он раскрыл его на закладке.

— Это кто же у вас читает Шекспира? — насмешливо спросил лейтенант и, пробежав глазами страницу с закладкой, проговорил: — Ого!.. «Короля Лира» кто-то почитывает. Кто же это?

— Ваня… — словно винясь в чем-то, ответила мама. — Он у нас спит в обнимку с книгой, а над этой слезами обливался. Часами рассказывает бабушке про то, о чем в ней прописано.

— Да, видно, не плохие у вас дети, — словно думая о чем-то другом, проговорил лейтенант.

Только теперь отец и лейтенант, заслышав шелест в кустах палисадника, заметили меня. Раздвинув пожелтевшую листву хмеля, я смотрел в нижний выбитый уголок окна широко раскрытыми глазами. Полчаса назад чтение «Короля Лира» с приездом работников милиции было оборвано на том самом месте, где обманутый и преданный дочерьми старый Лир, голодный, в рубище, под раскатами грома и потоками ливня посылал проклятья всему земному. И вот теперь я вижу эту книгу в руках лейтенанта из НКВД. Меня обуял страх: вот-вот наступит минута, когда и том Шекспира, который мне дала почитать учительница, исчезнет под крышкой милицейского чемодана.

Все, кто был в избе, как по команде повернулись к двери, когда я с криком: «Вы не имеете права!» ворвался в горенку и дерзко вырвал из рук лейтенанта книгу. В глазах моих стояли слезы, губы дрожали.

Следом за мной в избу один за другим вбежали Мишка, Толик и Петька. В горницу они войти не решились, а поэтому сгрудились в кухне у дверного проема и, переступая с ноги на ногу, испуганно смотрели на лейтенанта. Все, что в горестную минуту наполняет душу испуганного ребенка, было отражено на лицах моих братьев: страх, жалость к отцу, бессилие хоть чем-нибудь помочь ему. В те минуты мы могли только плакать. Но и в этом отказывали себе, крепились.

— Не дури, Ваня, книгу твою никто не возьмет… — сказала мама.

И лейтенант резко бросил Хрякову и бабке Регулярихе:

— Распишитесь вот здесь! И вы свободны.

— Чаво?.. — хлопала бесцветными ресницами бабка Регуляриха, вытирая углом засаленного платка трясущиеся губы беззубого рта.

— Я говорю — распишись вот здесь! — почти прокричал лейтенант, после того, как Хряков со смаком, высунув язык, расписался, где ему указали. — Ты грамотная?

— Нет, мой золотой, не довелось. С семи годков по людям пошла, все чужих нянчила, а своих деток Господь Бог не послал, зато сироту вырастила.

Бабка что-то еще хотела сказать, но лейтенант безнадежно махнул рукой.

— Ладно, бабуся, с тобой все ясно. Поставь вот здесь крестик, вот тебе карандаш, и ступай домой. Больше ты не нужна. — И когда старуха трясущейся рукой поставила, где ей показали, крестик, лейтенант махнул ей рукой на дверь. — Помогла нам.

Когда понятые вышли из избы, лейтенант и сержант накинули на плечи милицейские плащ-накидки — на улице шел дождь.

Наступили тяжелые минуты прощания отца с детьми, с мамой, с бабушкой. Последнюю отец поцеловал Зину. Она хоть и не понимала, что происходит в доме, но душой, каким-то первородным детским чутьем скорее угадывала, что это — беда.

Лейтенант, видя, что мама что-то собирает в узелок на сундуке в кухне, сказал:

— Дай хозяину что-нибудь на плечи и на голову. Лучше всего стеганую фуфайку и кепку, положи и шапку — пригодится. И обязательно пару белья, носки или чулки. Если есть, — положи носовые платки, полотенца там у него не будет… Ну и табаку. Можно и немножко деньжонок.

Живет у моряков поверье, что, если за кораблем неотступно сутками, а то и неделями следуют акулы, значит, жди на корабле мертвеца. Проверено жизнью. Говорят, что змеи в горах предчувствуют землетрясение за несколько дней и, чтобы не погибнуть в расщелинах и под обвалом камней — выползают в долины. Но собака… Какое еще необъяснимое наукой чутье руководит собакой, когда она предчувствует беду, нависшую над своим хозяином?

Верный, закрытый в хлеву, завыл в ту самую минуту, когда отец стал обнимать и целовать нас, плачущих детей. А когда мама бросилась ему на грудь и, задыхаясь в рыданиях, закричала в голос — пес завыл так кладбищенски истошно, что даже у лейтенанта, уже привыкшего к горестным расставаниям, захолонуло сердце. И он распорядился, обращаясь к отцу: