Судьбы крутые повороты

— Нужных лекарств нет, — сказал фельдшер. — А где родители?

С трудом сдерживая слезы, Миша ответил дрогнувшим голосом:

— Мама в Коммуне на выпасах.

— А отец?

Ни Мишка, ни я не знали, как ответить на этот вопрос.

— Я спрашиваю, где отец?

— В тюрьме, — еле слышно и словно виновато ответил Мишка.

— И давно?

— С прошлого года. С сентября.

Больше о родителях фельдшер не расспрашивал. Каждый взрослый житель села знал, что сентябрь тридцать седьмого года прокатился по району, а также по всей Новосибирской области огненным валом. Почти в каждом третьем доме арестовали мужчин, и всех по политической, 58-й статье, по пункту 10-му. Даже мы, дети, знали эту статью и ее пункт.

— Помочь ничем не могу, нужных лекарств нет.

На лице фельдшера застыла такая беспомощность, что мне показалось — он вот-вот заплачет вместе с нами.

— Что же нам делать? — еле слышно спросил Мишка.

— Везите сестренку к бабке Подгорбунчихе, говорят, она помогает.

— Да не пустит она нас, ведь уже темно, — борясь со слезами, произнес Мишка.

— Достучитесь и скажите, что я вас послал.

Туго затянув марлевую повязку на ноге Зины, фельдшер легко приподнял ее на руки и сам вынес во двор, где стояла наша тележка. Уложил ее бережно, словно свою дочку.

— Вы знаете, где она живет? — спросил он, когда Мишка взял оглобли тележки.

— Знаем, — хором ответили мы и бегом выкатили тележку с больничного двора.

Вряд ли кто в селе не знал бабку Подгорбунчиху. Ее низенькая, приплюснутая к земле избенка являла собой образец беспросветной бедности. Подоконники двух покосившихся окон почти касались земли. В детстве, по неопытности, я думал, что если окна избы с годами все ниже и ниже оседают к земле, то это происходит от тяжести стен: их, мне казалось, засасывает земля и предотвратить этот провал невозможно. Только после войны, уже наглядевшись на останки дряхлых белорусских избушек со сгнившими почти до окон бревнами стен, я понял, что если деревья стареют и гибнут с вершины, то деревянные дома сгнивают с нижних венцов, постепенно, незаметно для глаза превращаясь в мучную рыжеватую труху.

Хоть и темно было на улице, но избенку бабки Подгорбунчихи мы нашли сразу. Рядом с ней не было ни сарайчика, ни дровника, ни уборной. Минут пять Мишка кулаком стучал в расхлябанную, покосившуюся дверь сенок. В ответ никто не подавал никаких признаков жизни. Тогда Мишка подошел к окошку, опустился на колени и из нижнего глазка рамы кулаком вытолкнул набитый сухой травой мешочек. Только тогда мы услышали старческое кряхтенье.

— Бабушка, откройте дверь, нам нужна помощь.

— Кто такие? — донеслось из глубины избушки.

— Мы ваши соседи, бабушка, помогите нам, — с мольбой, сложив рупором ладони, кричал в пустой глазок окна Мишка.

— Ну, иду, иду-у-у-у, — послышался протяжный голос.

Когда распахнулась дверца сенок и из них показалась голова Подгорбунчихи, с опущенными на плечи седыми космами, мы с Мишкой испуганно отшатнулись. В наши дни при съемках телевизионных фильмов со сказочными сюжетами, в которых действующим лицом является ведьма, вряд ли мог найти художник-оформитель более подходящий прототип.

— Спички есть? — спросила бабка.

Мишка в последний год курил уже почти открыто, поэтому всегда имел в кармане спички.

— Есть, бабушка, есть. Зажечь?

— Зажги.

По яркой вспышке, осветившей сенки, я понял, что Мишка прижег сразу несколько спичек. А когда мы объяснили, что привезли сестренку, которую три часа назад укусила змея, бабка властно распорядилась занести ее в избу и положить на кровать.

Теперь, когда Мишка поднял на руки Зину и, осторожно ступая, занес ее в сенки, дорогу в избу освещал ему я, зажигая спичку за спичкой. Шаря старческой рукой где-то на загнетке русской печки, бабка достала черепичный горшочек с топленым жиром, из которого торчал темный фитилек, и поставила его на табуретку рядом с кроватью, застланною ватным одеялом, сшитым из разноцветных лоскутов.

— Зажгите коптюшку.

Я поднес зажженную спичку к фитильку в черепушке, и он медленно заголубел слабым пламенем.

— Где укус? — спросила бабка.

Мишка пальцем показал темную точку спекшейся крови на ноге у Зины. С минуту Подгорбунчиха, склонившись, смотрела на ранку, потом, опираясь на суковатую палку, подошла к столу, выдвинула ящик и вытащила из него длинный нож, которым в крестьянских избах скоблят полы. Зина, не сводя с Подгорбунчихи испуганных глаз, даже перестала стонать. Теперь уже в них отражался ужас. Не по себе было и нам с Мишкой. Но тут случился конфуз, которого мы не ожидали. Опускаясь на табуретку, стоявшую рядом с кроватью, бабушка громко пукнула, потом этот звук, дробный и утихающий, повторился трижды. Есть в природе человеческой психики необъяснимый изъян: иногда в полутрагическую минуту на человека нападает дурацкий истерический хохот. Мишка, зажав рот ладонью, пытался заглушить раздирающий его душу смех. Следом за ним прыснул смехом и я. Подгорбунчиха обвела нас строгим взглядом и костлявым пальцем указала на дверь.

— Вон отсюда!..

Не в силах подавить истерический смех, мы с Мишкой кинулись в сенки и закрыли за собой дверь. Но и здесь, в абсолютной темноте, мы не сразу задушили в себе идиотский хохот. А когда успокоились и вновь осознали трагизм нашего положения (месяц назад от укуса змеи умер десятиклассник Барышев, высокий красивый парень с кудрявой шевелюрой), то по всхлипам поняли, что теперь уже плачем.

Те несколько минут, которые мы провели в мучительном ожидании, когда нас позовет бабка, показались нам пыткой. А когда дверь с шумом хлестнула о стенку и из избы упал в сени сноп тусклого света, Подгорбунчиха нас позвала.

— Увозите ее. Если есть малиновое варенье, пусть больше пьет с ним чаю. Завтра привозите перед закатом солнца.

Наши настенные ходики показывали уже час, когда мы доставили Зину домой. По тускло освещенному окну поняли, что в избе никто не спит. А когда Мишка на руках с Зиной перешагнул порог, то я увидел: бабушка стоит на коленях в углу перед иконами и, шепча молитвы, просит Господа Бога о помощи.

Мишка положил сестренку на перину маминой постели и прислонился губами к ее залитой слезами щеке. В глазах его я прочитал испуг.

— Что? — спросил я.

— У нее жар.

Я прислонил ладонь ко лбу сестры. Градусника в доме не оказалось, но по тому, как полыхали щеки Зины и как она часто дышала, понял, что температура Зины достигла крайней отметки. А когда она стала метаться по перине и звать маму, мы с Мишкой окончательно растерялись.

— Маму… позовите маму… — пересохшими губами с трудом выговаривала Зина.

Наказав бабушке, чтобы она поставила самовар и напоила Зину чаем с малиновым вареньем, мы с Мишкой побежали за мамой в Коммуну на выпас, куда с мая и до сентября колхоз выгонял скот. Мама в то время работала дояркой.

Ничто нас с Мишкой не испугало: ни темная ночь, ни опасная дорога, на которую выползали змеи из ряма. Стояла пора цветения багульника, удушливый запах которого так не любят гадюки. И мы бежали все пять километров. Боялись перепугать маму, которая в последнее время начала жаловаться на сердце, но не сообщить ей о болезни сестренки было нельзя.

Только теперь, после смерти мамы, я понял, какой она была мужественной женщиной: стойко вынесла погром раскулачивания, когда нас выгнали из родного дома, лишили всего того, что было нажито за многие годы крестьянского труда… А каким ударом по ее сердцу оказался арест отца. И его она вынесла стойко. Заметно отразился на ее здоровье приход почтальона с извещением о гибели на войне ее сына Михаила, павшего, как сообщалось в похоронке, смертью храбрых. А потом… сколько еще «потом» выпало на ее долю такого, что может вынести только сердце русской женщины, счастливой матери и любящей жены.

Наше появление в Коммуне произвело целый переполох. Уже светало, когда мы с Мишкой переступили порог бригадирской избы, на полу которой, где на матрасе, набитом сеном, где просто на охапке соломы или сена, спали глубоким сном доярки. Их было человек десять. Маму мы увидели сразу. Она лежала рядом с окном, подложив, как часто это делают дети, под щеку ладонь.