Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

я ведь всё еще кормила грудью. Меня удивило, что

Леша крепко заснул рядом со мной — как можно

теперь спать? И как можно теперь жить?

Наутро пришли Плаховы. Необходимость сидеть

с ними за столом оказалась спасительной. Слезы

у меня по-прежнему текли, но я уже могла говорить.

Лена, дымя сигаретой, рассказывала про твоих питер-

ских подруг, проклявших меня, про Любу, превратив-

шуюся чуть ли не в твою душеприказчицу, про Инну, которая осталась теперь официальной вдовой. Хотя на

роль твоей вдовы претендовала, конечно, Люба.

Боль проходила медленно. Самыми ужасными

были ночи. Сколько я видела снов, в которых ты ока-

зывался жив и возвращался ко мне. В них появлялись

врачи, которые с научной обстоятельностью рассказы-

вали мне, что твое воскрешение — не чудо, а лишь

сумма медицинских фактов. Были и другие сны, от

которых я просыпалась в ужасе. Вот когда пришел бы

на помощь твой любимый некрореализм с его

залихватски-циничным гимном: “Наши трупы

пожирают разжиревшие жуки, после смерти наступает

жизнь что надо, мужики!” Только ничего смешного

в этих снах не было. Когда я наконец даже во сне нау-

чилась понимать, что ты мертв, что ты не вернешься, —

мне стало легче.

Моим наркотиком стала работа. Работала я много

и честно, на одном и том же месте, которое научилась

уважать и которому была верна. Вокруг все проклина-

334

ли офисный ад, а я не представляю себе, как выжила б, если бы жизнь не была втиснута в это жесткое расписа-

ние — с 9:30 до сколько не жалко. А мне было ничего

не жалко. Изо дня в день надо было рано вставать, идти в офис, засиживаться там до позднего вечера, что-

то писать, что-то редактировать, с кем-то говорить.

Я сделала блестящую карьеру — просто потому, что, спасаясь от боли, оглушила себя работой, отдала ей

себя с потрохами. Работа принесла мне уверенность, деньги, порядок и в конце концов привела в Париж, город, в который я каждый день заново влюбляюсь.

Я научилась не отдавать работе чувств, не дружить

с коллегами, брать на себя ответственность и быстро

принимать решения, хотя мне, рожденной под коле-

блющимся знаком Весов, это всегда давалось трудно.

Научилась увольнять людей и оставаться при этом

сухо-профессиональной, то есть быть жестокой.

И даже Сережу почти не замечала — настолько четкой

была граница между личной жизнью и работой.

Плакала я только во сне, когда видела тебя или

отца. Мучила себя то булимией, то анорексией, пытаясь

отвлечься от ноющей пустоты. Написала книгу про

свои отношения с ленинградской блокадой, надеясь

освободиться от некоторых своих демонов. Помогло —

но только отчасти. И даже дети — оправдание

и содержание моей жизни — не получили той любви

и теплоты, на какую имели право.

Я поехала в Питер через день после того, как

Леша сказал мне о твоей смерти, стоя ко мне спиной

со сковородкой в руках. На твою могилу на Смолен-

ском кладбище я приехала одна. Долго искала — это

был новый участок, вход с Малого проспекта. Деревян-

ный крест еще не заменили серым могильным камнем.

Могила была вся засыпана цветами. Окурки — стопоч-

ки — записочки. Шел мелкий питерский дождь.

Я оставалась там недолго. Для того чтобы чувствовать

тебя, мне не нужно быть на твоей могиле.

Родители приезжают к тебе на кладбище почти

каждую неделю. Даже сейчас, когда им трудно ходить

и трудно спускаться с четвертого этажа. Они там

с тобой разговаривают, им, наверное, кажется, что там

ты их лучше слышишь. Что ж, им так легче. Мне — нет, прости. Я бываю у тебя каждый раз, когда приезжаю

в Питер. Но делаю это больше для твоих родителей, чем для себя.

Они тяжело переживают, что всё меньше людей

звонят им в день твоего рождения и в день твоей смер-

ти. И уже совсем мало кто в эти дни добирается до

кладбища. Я понимаю, почему им так больно: мертвые

ведь живут в памяти людей. Но и это мне не важно.

Для меня — ты живой.

96.

336

10 декабря 2013

Иван, сегодня я видела тебя во сне. Это был сон, который впервые приснился мне еще в школе, а потом часто возвращался в разные моменты моей

жизни. Страшный сон — про розовую звезду, я тебе

его рассказывала — и несколько раз в ужасе просы-

палась рядом с тобой, а ты меня обнимал: “Опять

розовая звезда? Успокойся, Иванчик. Нервы —

не канаты”.

В детстве мне снилось, что я приезжаю на лембо-

ловскую дачу теплым летним вечером, схожу с плат-

формы прямо в сосновый лес. “И всё бы хорошо, да

что-то нехорошо” — как у любимого тобой Гайдара

в “Военной тайне”. Почему-то нет вокруг людей, сошедших со мной с поезда, а в воздухе разлито тре-

вожное молчание. Я иду дорогой, знакомой мне до

каждого куста, каждого забора, каждой колдобины.

Наконец вижу пожилого седого мужчину в сером

пиджаке. Спрашиваю у него: “Что случилось? Куда

все подевались?” Он смотрит удивленно: “Как, ты не

знаешь, девочка? Все попрятались по домам. Сегодня

ночью в небе должна появиться розовая звезда —

и у человека, который на нее взглянет, расплавится

мозг, он умрет страшной смертью. Беги домой,

спрячься, занавешивай окна, не смотри на небо”.

И я бегу домой, стараясь не поднимать глаз, — это

оказывается так трудно. Дома нахожу всю свою

семью — маму, папу, сестру, племянника, бабушку.

Никто из них слыхом не слыхивал про розовую звез-

ду, все посмеиваются над моим ужасом. Но в ответ на

мои мольбы и слезы соглашаются плотно задернуть

занавески. Мы садимся играть в привычную дачную

337

“тысячу”, в какой-то момент гаснет свет — отключилось

электричество. Находим свечи, зажигаем их. Начина-

ется гроза, хлопает окно, бьется стекло, порывом

ветра занавеска загорается от свечи. Огонь выгрызает

в занавеске аккуратную полоску — и я зачарованно

смотрю, как в этой полоске какими-то толчками дви-

гается розовая звезда. Я кричу — и просыпаюсь...

Я видела этот сон столько раз, что научилась просы-

паться до того, как появится звезда. Иногда — даже

до встречи с седым мужчиной в лесу.

Сегодня мне снова приснился этот сон. Снова

дачная платформа, снова пустой сосновый лес. Удиви-

тельно, что вся эта с детства знакомая атмосфера ужаса

напоминала триеровскую “Меланхолию”. Та же апока-

липтическая тоска, то же томление, та же сновидческая

обреченность, то же безнадежное женское одиночество, та же волшебная летняя красота. На сей раз вместо

седого мужчины ко мне вышел ты. В своем сером тви-

довом пиджаке, с красной розой в руках. Я вдруг

вспомнила, что ты часто дарил мне цветы — но только

розы, только красного цвета и только по одной. Ты

приблизился ко мне, посмотрел сверху вниз — во сне

ты часто оказываешься выше меня. Сказал: “Можешь

спокойно смотреть на небо. Звезда тебе вреда не при-

несет. Ничего не бойся”.

И страх перед розовой звездой прошел. Остался

только страх, что ты сейчас уйдешь — прежде, чем

я успею тебя обнять.

И я проснулась раньше, чем ты исчез. Даже розу

взять не успела.

97.

20

339

декабря 2013

Мой Сережа повторяет:

— Я чувствую тебя настоящую, только когда ты

говоришь о нем.

Он рассматривает мои старые фотографии, копа-

ется в сети, вытаскивая любую информацию о тебе

и о Питере начала девяностых. Он как-то возвращает

меня назад, в те годы, которые сам не застал. В город, который почти не знает. Может быть, таким образом

он пытается сократить разрыв во времени между нами.

— Не закрывай глаза, — просит Сережа в посте-