Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

необходимо было его увидеть. Может быть, просто

потому, что ему всегда доставалось так мало моего

тепла. Моего Сережу я отпущу. Моего Ивана —

никогда.

Увидев меня на вокзале, Иван удивился. Сказал:

— Мамик, ты хорошо выглядишь. Молодая, худая

и смешная.

А как же Сережа? Как мне быть? Что мне с ним

делать? Отпустить? Вернуть? Ну помоги ты мне, Иванчик! Впрочем, на все мои вопросы ты ответил

задолго до того, как я высвободилась из Сережиных

объятий на парижском бульваре. И задолго до нашего

с тобой разрыва:

“В конце концов, не всё ли равно, куда исчезает

любовь, коль скоро ее главная задача — исчезнуть”.

90.

3

321

декабря 2013

Иванчик, Ванечка, Ванюшка, Вано, Иванидзе... Мой

большой Иван... Ты умер 27 августа, в День советского

кино. А родился 22 января, в один день с Гриффитом

и Эйзенштейном. “Идеалистами были они оба, рож-

денные под знаком Водолея — знаком Урана и воздуха, во все века благоволившего революционерам, творцам

утопий, беспредельщикам и лжепророкам”.

Когда-то ты написал: “Фильм куда интереснее

жизни. Хотя бы потому, что фильм, в отличие

от жизни, можно взять напрокат. И прокрутить с любо-

го места в любом направлении”. Твою жизнь нельзя

прокрутить назад. Нельзя взять напрокат. Нельзя начать

сначала. Она просто кончилась. И то, что я сейчас

делаю, — это жалкая попытка обратной перемотки.

В последний год нашей совместной жизни ты

увлеченно обсуждал идею сценария, где киновед-

архивист, просматривая исторические хроники разных

эпох, видит везде одного и того же человека, который

оборачивается и смотрит на него с экрана. Вот он

в Москве в начале двадцатых, вот в нэпманские годы, вот на демонстрации в тридцать седьмом, вот в окопах, а вот на похоронах Сталина. Он не меняется, не стареет, только подает c пленки тайный знак тому,

кто зачарован идеей кино как смерти за работой.

Я понимаю, почему тебя завораживал этот замысел.

Кино между смертью и бессмертием, магия кинопленки.

Один из твоих любимых фильмов — “Персона”

Бергмана, где пленка рвется и плавится, не выдерживая

накала боли, наждачного трения двух человеческих душ

друг о друга. “Чем ближе люди приближаются друг

к другу, тем больше ужас, кровоточащий в их душах”.

322

Книгу твоих статей Люба Аркус назвала “Кино

на ощупь” — это очень точное название. Тебя всегда

занимало, как кино может прорваться в реальность, прорвать (порвать) реальность. На своей первой лек-

ции для нас, студентов пятого курса, ты говорил

о сцене из фильма Вендерса “Париж, Техас”, где

герой видит в каком-то странном борделе за стеклом

свою жену — и одновременно видит свое отражение

в этом стекле. Их лица и головы соединены в одно

целое отражением — но разъединены стеклом. Тогда, много лет назад, я с трудом понимала, о чем ты гово-

ришь, описывая эту игру отражений, — всё это каза-

лось мне уж очень запутанным. А ты говорил

о тотальной невозможности счастливой любви и об

иллюзорной природе кинематографа. “Зритель начи-

нает глазами уже не столько смотреть и расшифровы-

вать визуальный код, сколько его ощупывать. Он

привыкает к тому, что его бьют, его щипают с экрана, ему дают лизнуть”.

В статье на смерть Игоря Алейникова ты описал, как увидел на пленке контур его тела после того, как на

ней уже ничего не было. Как будто кино могло удер-

жать человека, сохранить его живым. И как будто речь

шла не о дурацком некрореалистическом фильме, а едва ли не о туринской плащанице.

В интервью “Митиному журналу” ты сказал об

одном из сокуровских кадров: “Мы видим, грубо гово-

ря, входное отверстие смерти на самой пленке”. Мне

очень нравится физиологичность этого образа.

Сокуров не был близким тебе режиссером. Но его

дар показывать смерть в кино тебя притягивал. “Осно-

ва настоящего творчества, а не имитации, — макси-

мально полное проживание того, о чем ты говоришь.

<...> Но коль скоро предметом твоего искусства явля-

ется смерть, ты всякий раз обязан проживать смерть.

А проживая смерть всякий раз, ты в конце концов

перестаешь говорить на языке искусства, потому что, когда ты доходишь до определенного порога, наступает

момент, когда уже не надо снимать кино”.

Ты дошел до этого порога? Почувствовал, что

хочешь сказать то, что на пленке не уместится?

Нашел входное отверстие смерти.

91.

324

4 декабря 2013

Сережа! Не знаю, почему у меня вырвалось наконец

твое имя, я ведь тебя, живого, никогда так не называла.

Ты был моим Иванчиком. Но вот как-то само написа-

лось... Сережа... Ты ведь мой Сережа.

Ты умер, но я о твоей смерти не узнала. Мне

не дали тебя похоронить, попрощаться с тобой, попро-

сить у тебя прощения, — и это навсегда изменило мою

жизнь.

Я смутно помню, что в тот день Леша примчался

с работы непривычно рано. Он казался встревожен-

ным, быстро подходил к телефону, с кем-то говорил, закрывшись на кухне. (“Не обращай внимания, это

по работе”.) Потом сказал, что проведет несколько

дней дома, чтобы поддержать меня перед родами

и не пропустить начало схваток. Я сказала, что я в порядке и прекрасно справлюсь сама, но он настаивал. Больше Леша от меня не отходил, окружив кольцом заботы, сквозь которое не мог

прорваться никто. Мне вдруг все разом перестали

звонить, хотя до этого момента телефон не замолкал: все хотели знать, ну когда же, когда.

Однажды я говорила с Любой (я сама ей позвони-

ла), она звучала глухо и казалась совсем чужой.

— Эй, маманя, ты что? — бодро спрашивала я.

Она отвечала:

— Я ничего, я в порядке. Удачи, пока.

Моя мама тоже звучала так, как будто вот-вот

готова заплакать, но я всё списала на эмоции по

поводу моих предстоящих родов. Да, происходило

что-то странное, но и роды — штука странная, разве нет?

325

Чувствовала ли я что-нибудь? Честно? Не знаю.

А потом мы с тобой встретились. В момент рож-

дения Ивана. Я знаю, это звучит глупо. Я, как и ты, ненавидела доморощенную мистику и все эти истории

про длинные коридоры, в конце которых виден свет.

Однажды ты написал: “К мистике всегда склоняется

тот, кто лишен настоящей веры”. Так оно и есть.

Но в ту ночь я тебя видела.

В сущности, сказалось действие наркотиков. Роды

пошли тяжело, и мой грустный доктор принял реше-

ние делать кесарево сечение. Мне вводили в вену нар-

коз. Я сердилась, что мне по-прежнему больно.

Возмущенно сказала:

— Ничего ваше лекарство не действу-у-е-е-ет. —

И провалилась в сон.

Я увидела тот самый коридор, многократно

описанный в книгах про “жизнь после смерти”. Мне

даже неловко об этом писать. Но это не был коридор, залитый светом. Он был страшный, грязный, в пятнах

крови — точь-в-точь смертный коридор Лубянки из

ленфильмовских перестроечных картин. Входное

отверстие смерти. Находиться там было больно, а меня

затягивало всё глубже и глубже, как в центрифугу.

В конце коридора стоял ты. Я запомнила, что ты был

одет в белую рубашку и голубые джинсы — юный,

чистый, удивительно красивый. Я бросилась к тебе, мы обнялись. Я повторяла:

— Мне больно, мне холодно, а ты что тут дела-

ешь?

Ты молчал, сжимал мою руку. Потом сказал, что

тебе надо идти дальше, а мне — возвращаться назад.

Помню, что идти за тобой я не хотела, думала только

о том, как поскорее выбраться из этого грязного холод-

ного места. Не знаю почему, не пыталась повести тебя

за собой. Не помню, обернулся ли кто-то из нас, как

тогда на Фонтанке. Я пошла, а потом побежала назад, на детский крик — на крик новорожденного Ивана.