Григорий Шелихов

который разделал в своей бане по возвращении с американского материка

Григорий Иванович Шелихов.

- Курятник! - вслух назвал свою баню Шелихов.

- Свет ты мой, гостюшко долгожданный, Григорий Иваныч! - завопил

хозяин, поднимаясь во весь рост со скамьи и кидаясь навстречу гостю в

том, в чем мать родила. Комчатная простыня, облекавшая его дородное

волосатое тело, осталась на полу.

- Нас курятниками называешь? Прошибаешься, драгоценный,

прошибаешься! Пост нонче, и курятиной не балуюсь, да и этих

антихристов да молодок не допущаю... хрестьянские, чать, души девки-то

- за них я, господин, в ответе, а песни... песню, сам знаешь, больше

жизни люблю! - говорил он, прижимая гостя к голой и влажной еще,

мохнатой груди.

Гость и хозяин трижды, истово крестом обнялись и расцеловались.

- Афродитка, подай, дура, простыню! - спохватился Гаврила

Романович, только сейчас заметив чрезмерное обнажение свое и

возбужденное этим дикое веселье банных компанионов.

Два шерстистых тучных тела, сбросив облекавшие их простыни, в

неистовых судорогах, хохоча, корчились на скамьях. Икота и урчание,

прерывавшиеся какими-то цокающими выкриками, колыхали чудовищные

чрева. Оливковая кожа одного из них была покрыта, как насечкою,

бесчисленными шрамами.

- Будет, Ламбра! Симон, довольно! Чему обрадовались, курятники,

голого афедрона не видали, грецкие губки! - ворчал Гаврила Романович,

подставляя плечи накидывавшей на него простыню Афродитке.

Неподобающий образ господина ничем не отразился в голубых глазах

красавицы, не изменивших своей стеклянной безмятежности, а господин не

понимал стыда перед рабою.

- Ну, вы, нимфы ржаные, в девичью ступайте! За песни спасибо,

замуж попроситесь - сватом буду... А вы, судари, довольно корячиться,

платье надевайте да идите встречу гостям, мы тут с Григорием Иванычем

с дороги разберемся... Скидывай, Григорий Иваныч, платьишко... Пока

париться будешь, расскажи, за каким делом прибыл, - деловито произнес

Гаврила Романович, опять сбрасывая простыню и направляясь, как добрый

банщик, в парную поддать жару в каменку.

Молодки исчезли, как растаяли. Во мгновение ока сбросив платье,

но оставшись из вежливости в широких портах, мелко крестясь, Шелихов

открыл дверь в первое банное отделение.

- Сюда, ко мне, на Олимп взбирайся, Григорий Иваныч! - кричал

откуда-то сверху Державин, скрытый в облаках жгучего пара.

- Иду, иду, хозяин заботливый, - в тон ему отвечал Шелихов,

нахлобучивая на голову одну из веревочных скуфеек, валявшихся у кадки

с холодной водой. - Ох, и баня у тебя, Гаврила Романыч, истинно

господская баня! Только... вылазка где из нее?

- Какая такая вылазка?

- Да на улицу, в снежок... обкататься и смыться чтоб...

- Христос с тобой, Григорий Иваныч, это в деревне мужики наши

дикие боятся водою баню затопить, в снег смываться скачут, а мы... у

нас бани восточные... турецкие, пару и воды для смывания сколько

хошь... Ну, ложись, ложись, вытягивайся, я тебя сейчас березовым

намыленным похлещу, а ты рассказывай, ехал как, видел чего, в

Петербург зачем пожаловал... Э-эх, ожгу! - лихо вскрикнул Гаврила

Романович, движением заправского банщика покрывая с конца веника

широкую грудь морехода душистой щелочной пеной.

2

Жмурясь от удовольствия, распуская в ароматном тепле задубевшие

мускулы, Шелихов неторопливо разматывал повесть о своем путешествии на

протяжении нескольких тысяч верст, через таежную глухомань, через

могучие, не знающие мостов реки, мимо станов лихих людей, открыто

привалившихся к самой дороге.

- Прошедшего года из Иркутского, в ноябре месяце, как

установилась санная дорога, в самое полнолунье, выехал я, Гаврила

Романович, только-только мороз-воевода на речки наши мосты навел.

Компанейцы мои за правами и привилеями для новой Аляксинской, мной

складенной компании американской вырядили, а Наталья Алексеевна...

- Воображеньем не охвачу, какой королевой стала на спокойной

жизни после плавания к диким алеутам хозяюшка твоя Наталья Алексеевна!

- любезно отозвался хозяин, обжигая гостя хлесткими ударами веника.

Державин никогда в жизни не встречался с Натальей Алексеевной, но

хорошо помнил восторженные отзывы морехода об уме и красоте жены и ее

участии в отважном путешествии.

- Благодарствую на добром, Гаврила Романыч, она тоже вас не

забывает. Низкий поклон передавать наказывала и препоручила просить

помощи вашей, домишко со всем обзаведеньем для дочки нашей старшей,

для Аннушки, в Петербурге благоприобрести... Выдали мы Анюту с божьей

помощью за хорошего человека, за господина Резанова, Николая

Петровича. Папаша господина Резанова при губернаторе и колыванском

наместнике, Иване Алферьевиче Пиле, председателем совестного суда

состоит... Государственного разума и светлой души человек Николай

Петрович!

- Как же, знаю господина Резанова! Племянником внучатным

приходится президенту коммерц-коллегии Воронцову графу, Александру

Романычу, и при моей канцелярии по сенатским мемориям правителем

состоял... Проветриться в Сибирь послали господина Резанова от заумия

Гельвециева и Гольбахова - набрался от безбожников, в Париже

проживаючи... Недаром я заграницы эти терпеть не могу, - русский

человек должен дома сидеть!..

- Письмо к графу Воронцову по делам нашим аляксинским от Николая

Петровича привез, но не сказал мне зятюшка, что к дяденьке пишет, не

любит он родовитостью бахвалиться.

- Уж он таков, совсем как я, господин Резанов... Душевно за тебя

радуюсь, Григорий Иваныч, немалую подпору в делах своих заимел ты! В

Петербурге Резанова все знают...

- Скажи на милость, никогда о сем не проговаривался Николай

Петрович! - скорее для себя, а не для хозяина, бормотал Шелихов. - Не

разумею, чему и радоваться боле, Гаврила Романыч; то ли тому, что

дочке бог такого мужа послал, то ли что мне, купчишке серому,

дружбу-доверье и поученье от него... До встречи с Николаем Петровичем

я и сам громадности дела своего на земле американской не видел. Ведь

рублем допреж, одними деньгами я мерил талант и страдания свои и

людей...

Ободренный вниманием, с каким Гаврила Романович слушал его

нехитрый рассказ, Шелихов вскочил с полка и живо продолжал:

- С великого почина Ермака Тимофеича, вот уж двести лет,

претерпевая несказанные муки, какие и наибольшим героям древним не

снились, пробивается Русь на всход солнца, в индийскую землю

свободную, где свободный землепашец купцу своб...

- Тсс! Тсс! Окстись, Григорий, куда тебя понесло! - зашипел на

разошедшегося гостя доселе добродушный хозяин, уронив в изумлении

веник. - Тсс! В петербургских банях, репова ты голова, опричь грибов и

уши растут... У меня, конешно, нечисти такой не заведено, но я сам

акафистов эти-их... сказок масонских не люблю. Пугачевым Емелькой от

них попахивает, с Радищева попугайничаешь... Кабы я да не знал тебя...

- А что ж Радищев? - твердо встретил испуганную тираду хозяина

сибирский гость. - Поболее бы дворян таких в отечестве нашем было, не

давилась бы Русь мякиной, не изгалялись бы над пахарем-кормильцем

недоросли поместные. Процветали бы, множа силу престола, торговля,

мануфактуры, рукомесла... А знаешь ли, Гаврила Романыч, - с внезапной

откровенной решимостью сказал Шелихов, глядя в глаза Державину, - хоть

и барин ты великий и царедворец знаменитый, а доверие к тебе имею -

скажу: я, своей персоной, видел господина Радищева и говорить с ним

удостоился...