Перевёртыш

Очевидно, горе и невзгоды объединяют людей, помогая им выжить. Поэтому жили мы дружно и, насколько это было возможно, весело. У меня появились друзья и первые приятельницы из числа эвакуированных девиц. Много радости доставляли редкие письма, приходившие из Саратова от школьных товарищей.

Автобусов и тем более трамваев в Кзыл-Орде не было. Всюду приходилось ходить пешком. Интересно, что несмотря на военное время там было относительно спокойно и мы разгуливали даже по ночам.

В январе 1943 года я получил повестку в Военкомат; меньше чем за месяц до того мне исполнилось 17 лет. Через несколько дней я оказался в Ташкенте, в военной школе, где готовили телеграфистов. Не буду вспоминать эти ужасные для меня времена, скажу только, что перед отправкой на фронт я попал на гарнизонную медицинскую комиссию, признавшую меня негодным к строевой службе из-за последствий полиомиелита. Вернувшись в Кзыл-Орду, я продолжил занятия в Мединституте. Занимался я хорошо и после второго семестра мне назначили Сталинскую стипендию (она была намного выше обычной).

Летом 1943 года отец заболел брюшным тифом и, когда уже начал выздоравливать, внезапно умер. К сожалению, на его могиле я так больше и не был. Хотя мне пришлось потом много ездить по стране, в Кзыл-Орду я так и не попал, а теперь это и вообще невозможно.

Маме в ту пору было лишь 40 лет. Замуж она больше не вышла. Ранней зимой 1944 года вместе с бабушкой она вернулась в Саратов, а я последовал за ними после окончания третьего семестра Ехал я в тамбуре поезда несколько суток (зимой!), голодный, так как "рейсовые" хлебные карточки не отваривались, и практически без денег. В Илецкой защите была пересадка и поезда надо было ждать целые сутки. Последние деньги пришлось потратить на санобработку, без чего нельзя было ехать дальше. Но в очереди на компостирование билета я оказался одним из первых. Это мне и помогло. Какой-то командированный просил закомпостировать ему билет и дал деньги, которых хватило и на меня. И снова — тамбур!

В Саратове я был зачислен в порядке перевода на 4-ый семестр Медицинского института. Поскольку официальной эвакуации из Саратова не было, а мы уехали по собственному желанию, то квартиру нам естественно не вернули. Хорошо, что нас приютила мамина родственница, о которой я упоминал. Большое ей спасибо за это. Ей самой приходилось очень трудно. После гибели мужа и зятя, она вместе с дочерью и двумя маленькими внучками жили в двух комнатах коммунальной квартиры, а тут еще нас трое подвалило! Не знаю как, но в тех же домах, примерно через два года жизни в таких условиях, маме удалось получить 9-метровую комнату. После этого мы зажили, как в раю.

В институте я занимался хорошо. С моим приятелем Сашей Гретеным (сейчас он профессор Медицинского института в Нижнем Новгороде) всегда сдавали экзамены досрочно. С 3-его курса я увлекся патологической физиологией, чему не мало способствовал проф. О. С. Глозман, прививший мне вкус к научной работе. Позднее, вместе с Сашей, мы переключились на терапию; я мечтал стать терапевтом. Заведовавшая кафедрой пропедевтики доцент Симагина подарила мне тогда книгу с надписью: "Игорю Домарадскому — терапевту по призванию".

В Саратове мне пришлось вступить в комсомол, а вскоре меня приняли в кандидаты ВКПБ; в 1946 году я уже стал членом партии. Естественно, что ни о моем происхождении, ни о репрессированных родственниках никто не знал. Как-то мне удалось это скрыть. Почему я вступил в партию, точно сказать не могу. Тут имели значение многие факторы. Во-первых, вызывало недоумение то, что я не был комсомольцем (тогда в комсомол почти автоматически принимали всех, кто достигал 14-летнего возраста, а меня в школе, до отъезда в Кзыл — Орду, в комсомол не приняли по причинам, о которых говорилось в начале); могли возникнуть неприятные вопросы. Во-вторых, сказав "А", надо было сказать и "Б": по возрасту положено было переходить в кандидаты партии, тем более, что я числился хорошим студентом и был на виду. Мое будущее во многом зависело от того, стану ли я членом партии, а мне надоело полунищенское существование. К тому же благодаря этому я надеялся "уйти" от моего прошлого. В общем, сыграли роль конъюнктурные соображения, преследовавшие меня все последующие годы. Мама и бабушка поддерживали меня в этом. Позднее я стал утешать себя тем, что чем больше будет в Партии порядочных людей, тем менее вероятность реставрации прошлого. Наивная попытка оправдать свое "членство"!

Институт я закончил в 1947 году, как сейчас говорят, с "красным дипломом" и вполне мог рассчитывать на ординатуру. Но в то время преимущество отдавалось выпускникам, побывавшим на фронте. В итоге я получил назначение в Саратовскую область и только чудом оказался в аспирантуре при кафедре биохимии, о чем впрочем никогда не сожалел.

В 1946 году, к ужасу мамы, я женился. Жена была старше на полтора года, раньше кончила институт и уехала к родным в Кирсанов (Тамбовской области). Там она получила назначение на врачебный участок в село Бибиковку Пензенской области. Её отец ничего и слышать не хотел о моей аспирантуре, считая, что для содержания семьи я обязан зарабатывать деньги в качестве практикующего врача. Кстати, через много лет я случайно узнал, что мой тогдашний тесть был также репрессирован, почему и оказался в Кирсанове.

Вскоре после окончания мной института, жена переехала в Саратов, где поначалу мы жили у мамы, вчетвером на 9 м2. (она, бабушка, жена и я). Затем начались наши мытарства по частным квартирам. Жена как врач получала гроши, а я еще меньше. Помимо всего, нашу жизнь еще больше омрачила болезнь мамы: у неё обнаружили тяжелую форму туберкулеза легких, от которого умерли моя тетя и дед. К счастью, в то время уже был ПАСК и можно было достать стрептомицин. Благодаря дружескому участию в нашей судьбе В.В. Акимовича — доцента кафедры микробиологии, его жена — фтизиатор относительно быстро поставила маму на ноги.

Жить стало относительно легче только после отмены карточной системы и обмена денег в 1948 году. Но скитания по частным квартирам продолжались несколько лет, пока, наконец, тёща моего приятеля В. И Рубина не продала нам небольшую комнату недалеко от Волги (как ей это тогда удалось, не знаю).

Летом 1950 я закончил аспирантуру и получил назначение в какую-то закрытую систему на Урале (потом я узнал, что эта система была связана с работами в области атомной энергии, которые тогда шли полным ходом).

Назначение требовало соответствующего оформления или, говоря проще, получения допуска к секретным работам. Из-за этого два месяца я проболтался без работы и без копейки денег и с отчаяния написал письмо в Минздрав с просьбой направить меня в Институт "Микроб", близкий мне по теме диссертации. Вопреки опасениям, просьба быстро была удовлетворена. Я был принят в институт как и. о. младшего научного сотрудника, а в декабре там же защитил кандидатскую диссертацию, посвященную обмену аминокислот у вульгарного протея (так по-русски называется одна из очень распространенных бактерий), став после этого уже младшим научным сотрудником. Опять-таки, благодаря Рубину мою жену сделали ассистентом в клинике его отца. Это еще раз подтверждает, что мир не без добрых людей.

Через два года после защиты диссертации я стал старшим научным сотрудником и очень быстро получил соответствующее звание (аттестат ВАКа). Я сразу "разбогател" и, одолжив недостающие деньги, купил себе мотоциклет (один из самых дешевых), но мне не повезло и я вскоре разбился, наскочив в темноте на грузовик; после этого я стал "хромать на обе ноги", как я не раз позднее позволял себе писать в анкетах, в графе "особые приметы" ("компетентные товарищи" рассматривали это как чудачество с моей стороны).

Поскольку биохимия чумного микроба тогда совершенно была не изучена, темой докторской диссертации я избрал все тот же азотистый обмен. Работал я в общем много и собрал материал уже к 1955 году. Помимо чумы мне приходилось иметь дело с туляремией и бруцеллезом, в результате чего в 1952 году я заразился последним и пару месяцев пролежал в больнице. В то же время в возрасте 72 лет умерла бабушка, на похоронах которой из-за болезни я не смог быть. За несколько лет до этого я перенес малярию. Ею до и во время войны в Саратове болели очень многие (может быть еще и поэтому мои родители каждое лето увозили меня из Саратова, подальше от Волги, красоты которой по-настоящему с мог оценить намного позднее и о которых даже не предполагал).