Перевёртыш

Очевидно, уже после Февральской революции, семья оказалась под Таганрогом, на принадлежавшем деду хуторе (разъезд Закадычный под Матвеевым курганом). Мама продолжала учиться и там. Её обучением руководила Е. С. Ордынская, с которой у нас сохранялись отношения до её смерти в конце 70-х годов. Была ли в том заслуга Е. С. Ордынской, не знаю, но мама говорила по-немецки и по-французски, неплохо играла на фортепьяно и рисовала. Затем, судя по маминым рассказам, им пришлось много ездить по Украине, что было сопряжено с большой опасностью (бандитизм, Махно) и какое-то она жила в Екатеринославле. Основной причиной этих странствований были попытки уйти от "красных", послужившие потом, при первом аресте (см. ниже), поводом для обвинения деда в сотрудничестве с украинскими националистами. Однако гимназию мама кончила в Москве в начале 20-х годов, а в 1923 году она вышла замуж за моего отца, Домарадского Валериана Владимировича, который был на 15 лет старше мамы. Этот брак также был встречен без восторга.

Я появился на свет в декабре 1925 года. Тогда мои родители жили на частной квартире в Староконюшенном переулке, недалеко от дома в Кривоарбатском переулке, принадлежавшем сестре деда. В раннем детстве я перенес полиомиелит и полгода пролежал в гипсе. Последствия его остались на всю жизнь.

О моем отце я знаю очень мало. Родился он в 1888 году в Царстве Польском, в Кельцах. Каково его происхождение, кем были его родители, осталось для меня тайной. Больше того, как звали моего деда и бабушку я узнал из справки КГБ (на справки КГБ мне придется ссылаться еще не один раз!). В последующем папина семья оказалась в Сувалках, что на границе с теперешней Литвой, где папа окончил гимназию, а перед самым началом Первой мировой войны папа был уже в Петрограде, учился на Высших коммерческих курсах и закончил их в 1914 году. Война оборвала его связь с родителями, о судьбе которых он так ничего и не узнал.

Возвращаясь к вопросу о том, кем был мой дед, Владимир Федорович, могу лишь процитировать справку КГБ. В ней говорится, что "Владимир Федорович работал кассиром банка, затем был "гласным" судьей" (где, не указано). С другой стороны, у Д. Мордовцева в "Лжедимитрии" несколько раз упоминается "пан Домарацкий", шляхтич сандомирского воеводы Юрия Мнишека. Кстати, книги Мордовцева были у нас дома, откуда мальчишкой я об этом впервые и узнал. Возможно, что после Октябрьской Революции отец, боясь репрессий, русифицировал фамилию (подтверждением этого является справка трибунала, выписку из которой я привожу ниже). Я знаю также, что в 1921–1922 годах папа несколько раз посещал миссию Литвы в Москве (Сувалки после передела границ вошли в состав Литвы), пытаясь получить "право выезда туда для розыска родственников, однако ему было отказано, так как он являлся сыном русского чиновника".

Папа всегда относился ко мне очень прохладно и, лишь когда уже я стал студентом, у него появился ко мне какой-то интерес. Причину такого отношения ко мне я так и не узнал. В разговорах со мной он всегда был очень сдержан. Поэтому ничего о себе и о своих родителях он мне не рассказывал. Он даже не говорил мне ничего о своей прежней жизни. Никаких документов после него не осталось. У меня сохранилась лишь крошечная карточка, которую мне позднее увеличили. На ней папа изображен в своем кабинете за огромной пишущей машинкой, когда еще до Революции он работал в Экибастузе, где, судя по документам, был "секретарем и заведующим общим отделом угольных копий и заводов Киргизского Горнопромышленного общества".

Папа был верующим человеком, и я помню, что когда мы жили на даче под Москвой, он часто с мамой ходил в церковь. Мама же, тем не менее, осталась атеисткой до конца дней, как и дед. Родных у папы не было. Был только двоюродный дядя в Москве, Домарадский Михаил Моисеевич, следы которого затерялись, но и о нем я знаю лишь из упоминавшейся справки КГБ. Не было у папы и друзей. Гости у нас никогда не бывали. Только иногда по выходным (в 30-х годах были "выходные"; воскресенья были отменены).

В 1927 году отец, дед, его брат и муж сестры Марии были арестованы. Против них было выдвинуто обвинение по статьям 58-5, 58–10 и 58–18. Папе было предъявлено обвинение в шпионаже в пользу Литвы! Деду инкриминировали то, что он "находился у белых (у гетмана Украины Скоропадского) до конца ликвидации таковых, имел связь с заграницей, поддерживал знакомства с иностранцами, собирал и допускал у себя на квартире сборища, сопровождавшиеся антисоветскими выпадами" (выписка из уголовного дела No. 49400). В конечном итоге, через три месяца все арестованные из под стражи были освобождены, но Постановлением Особого совещания при Коллегии ГПУ лишены права проживания в ряде городов СССР ("-6") и пограничных губерниях сроком на 3 года (тогда это был максимальный срок высылки). По какой-то причине папа и дед избрали Саратов. В деле есть просьбы моих родных отсрочить выезд из-за болезни тети, но в этом было отказано. Таким образом, с двух лет и затем почти 30 лет я жил в этом городе. Снова в Москву я попал лишь в 1973 году, когда мне было уже почти 50 лет.

Чтобы к этому больше не возвращаться, скажу, что в то время исчезла Александра, одна из сестер деда (умерла?), мужа которой расстреляли красные во время Гражданской войны. Позднее исчез и её сын, мамин кузен Николай Гапонов; он был арестован в 1927 году вместе с другими родственниками и, после освобождения из под стражи, со своим дядей Сергеем Ивановичем Древицким, в свое время служившим в Добровольческой Армии, обосновался в Свердловске. Еще одна сестра деда, Анна, вместе со своими близкими оказалась за границей, кажется в Югославии. Так что от некогда большой семьи остались дед, его брат Сергей и сестра Мария, о которой я упоминал. Кстати, местом ссылки её муж, Седин Иван Алексеевич, подполковник, участник русско-японской войны избрал Ярославль, откуда он был родом. Их дочь, Татьяна, бывшая на несколько лет моложе моей мамы, в 1929 году познакомилась в Москве с индусом, вышла за него замуж и уехала в Индию. Я видел их в Москве дважды в середине или конце 30-х годов. В последующем Татьяна "ударилась" в индуизм, но много лет была активным членом Общества индийско-советской дружбы. На одной из фотографий я видел её на приеме рядом с Хрущевым. Снимок был сделан во время его визита в Индию. Татьяна приезжала в Москву еще раз, когда умерла её мать. На похороны она опоздала. Марию Ивановну похоронили моя мама и жена. Я же, как член Партии и директор режимного противочумного института в Ростове, на похороны не приехал, побоявшись встречи с Татьяной. Ведь о том, что у меня есть родственники за границей в анкетах я никогда не писал, как не писал и том, что в моей семье были репрессированные. Дом Марии Ивановны в Кривоарбатском переулке, который каким-то образом все годы Советской власти оставался её собственностью, отошёл городу (думаю, что не без помощи Татьяны) и стал частью поликлиники 4-ого Главного управления МЗ СССР. Это особенно интересно, так как вся собственность деда после Революции была экспроприирована, а после высылки его из Москвы была потеряна и квартира в Земледельческом переулке (насколько я знаю, в ней поселился бывший управляющий делами деда).

Еще один штрих, характеризующий те времена. Относительно недавно я получил из Управления КГБ по Москве и Московской области фотографии и кое-какие документы, изъятые у деда при аресте в 1927 году. Среди них было письмо, отправленное дедом уже из Саратова брату в Свердловск. В этом письме дед выражал беспокойство поведением Оксаны, младшей дочери, болевшей туберкулезом, от которого она вскоре и умерла (я об этом говорил). Каким образом это письмо, отправленное из Саратова, могло оказаться в Московском ГПУ? Следили за ним даже в Саратове, на почте? Какой же нужен был штат!

Насколько я знаю, поначалу в Саратове нам пришлось нелегко. Болтались по частным квартирам. Дед как "лишенец" был безработным и зарабатывал разными поделками: мастерил игрушки, составлял головоломки (одна из них хранится у меня до сих пор). Мама делала искусственные цветы и занималась вышивкой (её "Астры" висят у нас в квартире). Что касается отца, то он организовал первые в Саратове курсы стенографии, преподаванием которой, потом уже с мамой, он занимался до самой смерти. Наконец, чисто случайно в 1930 году папе удалось получить жактовскую квартиру, две комнаты по 12 м2 (Нижняя ул., 34), в типичном саратовском деревянном, полутороэтажном домике, в котором из удобств был только водопровод. Даже в то время казалось, что дом вот-вот рухнет и я не перестаю удивляться, как это он сохранился до наших дней!