«Муромцы» в бою. Подвиги русских авиаторов

Ясно, что в глухой деревне Заборовье (13 верст от Острова) появление нашего Змея Горыныча

произвело достаточную сенсацию. А посему и здесь мы были приветствуемы стрельбою из двух ружей и

одного револьвера.

Послали Звонникова на лошадях в Остров, а пока достали в деревне брусков и козел. Подставили

крыло и заменили проволоки. Затем воспользовались скоплением народа и перетащили «Илью» на полосу

поля, удобную для взлета. Опять в каютах оказалось несосветимое количество яблок и хлеба. Ничего с этим

не сделаешь. Получили записку от Предводителя дворянства Островского уезда с просьбою прибыть к нему и

у него остановиться. Одновременно же и масса крестьян просит к себе.

Приехал урядник и стал спрашивать документы. А вот документов-то мы себе и не выправили.

Посоветовали мы ему написать, что, дескать, неизвестного звания люди прилетели на огненной колеснице с

неба и сообщили, что желают вступиться за русских и воевать с немцем. А колесница их имеет вид змея. Не

знаю, чем дело кончилось, так как меня, Кулешова и Ушакова крестьяне прямо насильно вытащили из-под

аппарата, где мы проверяли какие-то кресты, и повели с собою кормить. Панкратьев остался для объяснения.

Кулешов все время острит и сам же хохочет. Ушаков только улыбается, и мы целой группой двигаемся

к деревне. Все веселы, день разгулялся чудный. Вечером поехали к Предводителю. Там уже застали Чучелова

и Кенига. Их чествовали как заправских гостей. Они, узнав, что есть неисправности, решили тотчас же ехать.

А мы, радушно принятые милыми хозяевами, поужинали и направились спать.

ПОЛОМКА

На следующий день решили лететь после обеда. Эх, дурни! Ну что бы отложить еще на следующее

утро. Ну, значит, в книге судеб так было записано.

Поломка корабля «Илья Муромец II» у ст. Режица, 27 сентября 1914 г

Пообедали у крестьян. Потом неистово долго возились с моторами. Полету осталось очень мало

времени. Взлетели в 5 ч 15 мин. Через 10—12 минут вышли на железную дорогу и пошли на Режицу. Видим

— уже солнце садится. Надо сесть и нам. Выбрали место около Виндаво-Рыбин- ской железной дороги.

Только подходим — оттуда огоньки. Стрельба, да какая! Пошли на Варшавскую железную дорогу. Только

подходим садиться — опять стрельба. Да еще целые снопы огня ратничьих берданов. Ушли совсем в сто рону.

А тут затемнело совершенно. Снизились. Вижу — пахота, и лошадь бежит. Но ровно или не ровно, не знаю.

Кричу: «Контакт!» Панкрат не сразу, но все-таки выключил. Мы стали на колеса, покатились. Вдруг перед

нами пустота. «Я говорил, полоса короткая!» — возопил Панкрат, беря на себя. В это время — сильный треск,

удар, и все остановилось.

«Вот и готово! — сказал я, ощупывая Панкратьева. — Алексей Васильевич, ты цел?» В это время

назад уже небыло видно, так как пол между пилотской и кают-компа- нией поднялся.

—

Эй, вы там, живы?

—

Живы! А вы?

—

Тоже живы.

—

Ну, слава Богу, что дешево отделались.

Я, оказывается, таки хватился грудью о броневое кресло и стал потом задыхаться и кашлять кровью.

Звонников разорвал себе кисть руки и весь окровавился. Он побежал на станцию, так как должен был

проходить наш эшелон, но по дороге был взят в плен бабами. Когда нам передали, что захвачен в плен летчик

«не в нашей шапке» (шлем), раненый и босой (ботинки и обмотки), то мы тотчас же послали мужиков, чтобы

немедленно выпустить его и проводить на вокзал. Сам я с Кулешовым и Ушаковым полез к моторам

выпускать воду из рубашек цилиндров, так как ночь могла быть морозная, и тогда моторы пропали бы оконча-

тельно.

В темноте крушение представлялось грандиозным. Но надежда сразу явилась в сердце: а все-таки

сделаем машину. Сами сломали, сами и построим. Около моторов мне стало нехорошо. Я выполз, сел и начал

задыхаться. При кашле на платке оказалась кровь. Ну да разве на такие пустяки обращаешь внимание?

Прибежали наши солдаты — ахают, охают. Поставили охрану и — к вокзалу. Нас ждали дроги, но я ехать не

мог и пошел пешком.

При разборе дела оказалось: приказ не стрелять по «Муромцу» отдан по Варшавской линии. Виндаво-

Рыбин- ской же ничего не известно. Увидав «чудовище», ратники у мостов и караулок подняли отчаянную

стрельбу, которой даже руководил жандарм. Когда мы пошли на Варшавскую дорогу, то она только подхватила

стрельбу Виндаво-Рыбинской.

Да и откуда кому знать, коли даже начальство, подходя к «Муромцу», спрашивает: «А что, это то же

самое, что цеппелин?» Или же: «Да, хорошо, а откуда же он надувается?» Вряд ли самый маленький сопатый

немчик не ответит вам на вопрос, что такое «Цеппелин». А скажите-ка кому- нибудь о роли тяжелой авиации

на войне, о «Муромцах». Да он просто глазами захлопает: « Да, я слыхал что-то в начале войны о

«Муромцах». Они оказались негодными, не могли высоко подниматься...»

Эх, да и жаль же, что у немцев не было «Муромцев». Тогда, вероятно, все бы о них знали. Принести

на какую- либо большую станцию, ну хоть Двинск, например, 22 пуда бомб, сделать шесть кругов и

выпустить бомбы с убийственной точностью, не дав ни одного промаха. Через 20 минут подходит второй,

потом третий, и все это, несмотря на всякую стрельбу и истребителей, методически, как на ученье. «Да тогда

и воевать нельзя!» — скажут вам. Ну а немцы могли, когда немецкий комендант станции Млава поседел после

второго налета Горшкова? Небось кто был на станции Рожище, тот к аэропланам далеко не питает презрения.

А немцы бросали бомбы скверно, и почти все. По-видимому, они этим вопросом мало интересовались,

особенно пилоты. А от пилота зависит три четверти успеха.

На другое утро пошли осматривать машину и составлять акт о поломке. Поломка, в общем, немалая.

При ударе снесло нижнюю площадку, и кабина, упершись под углом, остановилась. Остальной фюзеляж

после остановки лег на землю, дав перелом за пилотской каютой. Крылья с моторами, упершись нижними

краями, пошли дальше. Все моторы легли на землю. Следовательно, надо заменить всю переднюю часть

фюзеляжа и по крайней мере в четырех коробках — нижние поверхности.

Сказано — сделано. Живо разобрали корабль. Нашли место для аэродрома. Послали телеграммы в

Питер, и уже через три недели аппарат был готов. Готов, да не совсем. В первом 200-сильном «Сальмсоне»

оказался погнут вал. Просим мотор. Не дают. В это время в Питере разбивается еще один «Муромец».

Балтийцы не находят ничего умнее, как разобрать моторы и свалить в общую кучу. Говорят: «Вот из этого вам

сделают мотор».

В конце ноября теряем терпение, разбираем аппарат, грузим на поезд и едем в Брест-Литовск. Там

собираем. Но, оказывается, на заводе драма. Милые крошки инженеры завода собрали мотор и навесили его

на гномовский станок. Там находился наш моторист Ушаков. Во-первых, сборка оказалась неправильной.

Ушаков поправил. Потом Ушаков говорит: «Станок слаб; он для 80-сильного «Гнома», а в «Сальмсоне» 200

сил».

—

Ничего, — говорят, — хорошо будет.

Пробуют на малом газе — хорошо. Ушаков говорит: «Дальше мы сами отрегулируем».

—

Нет, — говорят, — нельзя, надо дать полный газ.

Дали полный — станок опрокинулся, и мотор разбился.

«Илья Муромец I» штабс-капитана Руднева на фронте во Львове.

Ноябрь 1914 г.

Конечно, шляпа Панкратьев! Надо было требовать у завода новый мотор. А нет — так взять силой

через военного министра. А тут Ушаков приехал ни с чем, и стали они лепить опять что-то. Тогда поехали мы

в Варшаву к генералу А.В. Каульбарсу (выдающийся деятель русского военного воздухоплавания, в 1914 г. —