Дуче! Взлет и падение Бенито Муссолини

— Вечный путаник, твой отец, не хочет понять, что мы проиграем эту войну, — зло бросил он и шагнул к воронке от бомбы.

Не будучи сам фашистом, генерал Кастеллано понимал, что непомерные амбиции Чиано играли на руку Муссолини. Но теперь он намеревался найти отправную точку, которая привела бы к миру. И у кого были для этого лучшие возможности, как не у нового посла Ватикана, ибо ключи к нужным каналам были в руках Папы Пия XII.

Только в одном аспекте, как открыто сказал Кастеллано Чиано, взгляды его и начальника расходились. Корректный Амброзио настаивал на том, чтобы Муссолини сам отошел от Германии, Кастеллано же считал, что у дуче на это не хватит мужества. Амброзио даже попытался оскорбить Муссолини, чтобы заставить его действовать, сказав ему однажды:

— Вы одиноки, за вами уже давно нет даже ни одного фашиста.

Но Муссолини не сделал ничего, чтобы установить контакт с Гитлером и вывести Италию из войны.

Во время своих еженедельных визитов в Квиринале Амброзио пытался подтолкнуть короля к вмешательству, но тот, хотя и слушал внимательно, ничего не говорил. Только встречи с герцогом Акваронским Пьетро, бывшим кавалерийским офицером, служившим у короля в качестве инспектора, вселяли в него хоть какую-то надежду. Король, понимая правильность их предложений, все же стремился «найти конституционное решение».

План ареста Муссолини герцог считал преждевременным и непродуманным.

С мнением герцога Чиано не согласился и с энтузиазмом сказал Кастеллано:

— Считаю это отличной идеей. Необходимо только ввести войска в Рим, чтобы предотвратить вооруженное сопротивление фашистов. Муссолини надо арестовать!

Сидя в своем кабинете во дворце Ведекинд, напротив колонны Марка Аврелия, Карло Скорца медленно покачал головой. Изучая доклады с мест, вновь избранный секретарь фашистской партии видел, что народ недоволен положением дел в стране.

За три года войны сменились три секретаря партии. В субботу 17 апреля 1943 года сорокашестилетний Карло Скорца стал четвертым. Назначая его на этот пост, Муссолини надеялся прекратить процесс гниения и распада.

И Скорца был готов идти сквозь огонь и воду. Тасканский фашист, возглавлявший в свое время одно из подразделений, шедших маршем на Рим, он как-то постригся под дуче. Свою новую работу голубоглазый блондин начал с того, что выгнал четверых крупных партийных деятелей и двадцать провинциальных секретарей партии.

— Если мы должны умереть, — заявил он на партийной конференции, — то давайте поклянемся, что умрем с достоинством и блеском. Однако доклады, лежавшие перед ним на столе, говорили, что все потеряно.

Шесть недель тому назад широкая волна забастовок, организованных по инициативе коммунистов, прокатилась по всей Северной Италии. Доведенные до отчаяния многомесячными ночными бомбардировками союзников, постоянным ростом цен и замороженной зарплатой, рабочие таких важнейших военных заводов, как «Капрони», «Фиат» и «Вестингзауз», прекратили работу. В Милане на шинном заводе «Пирелли» солдаты, посланные туда в качестве штрейкбрехеров, побросали оружие и стали брататься с рабочими. Хуже всего, один из главных мировых посредником, Туллио Чианетти, член фашистского большого совета, был забросан камнями и изгнан как собака с завода.

3 апреля, после целого месяца хаоса, Муссолини пошел на попятную, пообещав значительное повышение зарплаты и выдачу премий. Для такого реалиста, как Скорца, исход был очевиден.

— У меня такое чувство, — сказал он посыльному, принесшему донесения, — будто бы меня позвали к кровати умирающего.

— А вы не преувеличиваете? — спросил тот.

— Вы, пожалуй, правы, — согласился Скорца спокойным, отеческим голосом. — Я действительно преувеличиваю. Мне надо было сказать «умершего человека».

В этот майский день пополудни по длинным коридорам дворца Квиринале разносились звуки пианино фирмы «Бехштайн». Но они оборвались, как и начались, внезапно. Дежурный посыльный воспринял это как своеобразный сигнал: принцесса Мария-Джозе была готова принять очередного посетителя, которые часто к ней приходили.

Голубоглазая тридцатишестилетняя бельгийская принцесса с вздернутым носиком и приятной улыбкой пользовалась уважением и популярностью у обслуживающего персонала дворца. Нежная и преданная мать четверых малышей — восьмилетней Марии-Пиа, шестилетнего Виктора-Эммануила, трехлетней Марии-Габриэллы и трехмесячной Марии-Беатриче, — она жила отдалившись от мужа, кронпринца Умберто, и тестя, короля Виктора-Эммануила, который даже ни разу не навестил ее за два года. Прислуга с пониманием относилась к ее потребности в человеческих контактах.

Но никто из них даже не подозревал, что Мария-Джо-зе являлась поляризующей силой антифашистского движения Сопротивления и что в ее четырех комнатах на антресолях, которые она называла «апартаментами одинокой женщины», принцесса принимала эмиссаров подпольных политических партий и движений, которые росли как грибы после дождя, а также представителей Ватикана.

Три года тому назад, 10 мая 1940 года, когда немецкие танки ворвались в ее родную Бельгию, Мария-Джо-зе объявила личную войну Бенито Муссолини, которого она называла «большой сыр». В тот день, полный отчаяния, она сказала своей лучшей подруге, разговорчивой и прямой Марчезе Джулиане Бенцони:

— Если они объявят войну, я выйду из дворца и пойду по улицам с криками: «Да здравствует мир!»

Джулиана была более благоразумной, заявив, что наверняка найдутся пути и способы ведения борьбы с Муссолини, кроме кухонных разговоров с выражением к нему ненависти. И вот через три года после того разговора, 26 мая 1943 года, Мария-Джозе ожидала как раз Марчезу Джулиану, которая должна была принести сведения о политическом пакте, только что принятом фашистами.

Единственным человеком, который мог предпринять решительные шаги против этого, был король, но он, как всегда, медлил.

Мария-Джозе вела активную работу в Красном Кресте в качестве главного инспектора. Вместе с тем она совершала частые поездки на мотоцикле без всякого сопровождения, заходя инкогнито в трактиры и закусочные, где обычно обедали водители трамваев. Ее поклонники говорили:

— Мария-Джозе — единственный мужчина в савойском доме.

Изо дня в день она передавала сведения о деятельности заговорщиков против Муссолини единственному человеку во дворце, испытывавшему к ней глубокую, но безнадежную страсть, — Пьетро, герцогу Акваронскому, который своим финансовым колдовством в вопросах регулирования королевских расходов добился полного расположения и доверия дуче.

Сбросив туфли и забравшись с ногами на диван, Мария-Джозе закуривала черную тонкую сигару, столь не любимую королем, и рассказывала герцогу новости.

Многие видные политики и ученые доверяли ей. Среди них можно было назвать шестидесятидевятилетнего Бономи, бывшего премьера Италии, христианского демократа Ал сиде де Гаспери (позже ставшего премьером), профессора Фердинандо Арену, дворцового врача, и доктора Карло Антони, ее опекуна.

Уверенная в том, что эти люди будут готовы войти в новое правительство после свержения фашизма, Джулиана как-то привела к ней Гуидо Гонеллу, носящего очки дипломатического корреспондента ватиканской газеты «Л'Оссерваторе Романо».

Вскоре через него была установлена связь с еще очень важным звеном в цепи — Джулиана стала чуть ли не каждый день навещать Джиованни Батисту Монтини (ставшего позже Папой Павлом VI), бывшего в то время заместителем госсекретаря Ватикана.

Однако общаться с ним ей было нелегко. Часто, когда Джулиана заводила разговор о новых контактах и планах, Монтини молчал, подперев рукой подбородок. Однажды она, совсем растерявшись, назвала его вместо «ваше высокопреосвященство» сыном:

— Сын мой, если вы ничего не скажете, я сойду с ума.

Широко раскинув руки и обратив взор к небесам, будущий Папа ответил ей тактично:

— Матушка, Господь Бог не дал мне вашей живости. И прежде, чем что-то сказать, я должен подумать.