Дуче! Взлет и падение Бенито Муссолини

«Если Италия изменит свою позицию и выступит на стороне Англии и Франции, ей одной придется вести войну против Германии», — заявил Муссолини в своем секретном меморандуме.

После встречи с Гитлером на Бреннерском перевале ему на ум пришло изречение Никколо Макиавелли: «Существуют две возможности защитить себя от врага: надо либо убить его, либо обнять».

Когда до него дошли слухи, что в связи с войной оживились дела у меховщиков и ювелиров на севере страны, дуче прокомментировал их так:

— Миланцам следует знать, что лучше торговать с немцами, чем видеть их в городе.

Однако 26 мая к изумлению Бадолио и Бальбо он заявил, что не боится Гитлера.

— У вас не хватает хладнокровия, маршал, — обратился он покровительственно к Бадолио. — Могу сказать вполне определенно, что к сентябрю все будет закончено. И мне потребуется всего несколько тысяч убитых, чтобы сидеть за столом конференции как воюющая держава.

Но во дворце Чиги и другие, кроме Чиано, видели и понимали, что немцам достаточно было сделать предупреждение, чтобы заставить его засуетиться. 27 мая, на следующий день после встречи дуче с Бадолио, один из ведущих сотрудников МИДа граф Луча Пиетромарчи получил из дворца Венеция строгое замечание. Вплоть до этого дня он вел довольно успешно переговоры с англичанами, в результате которых сэр Уилфред Грин, хранитель судебного архива, сделал заявление в Лондоне, что Британия намерена ослабить свой контроль за контрабандными перевозками в Средиземноморье в отношении Италии. Это известие вызвало в Берлине острую реакцию со стороны Германа Геринга.

— Вам необходимо аннулировать любое соглашение с англичанами и французами, — было передано Пиетромарчи. — Дуче сказал, что он не бандит с большой дороги, делающий свои дела с пистолетом в одной руке и Библией в другой.

С этого времени Муссолини видел свою жизнь как в разбитом зеркале — с одной стороны реальность, которую он осознавал, с другой — представление о самом себе, созданное им за предыдущие годы.

Вместе с тем вокруг него хватало еще подхалимов и льстецов, которые убеждали его, что все обстоит хорошо. Даже Бадолио, бывший начальником генерального штаба, старался не потерять свой доход в два миллиона лир. Генерал Убальдо Содду, заместитель военного министра, для демонстрации военной мощи увеличил на бумаге численность дивизий с сорока до семидесяти трех, засчитав полки в качестве дивизий. Он знал, что Муссолини не догадается о наличии в составе артиллерии орудий еще четырнадцатого века, отлитых из меди, а также о включении в число армейских бронемашин полицейских, лишь окрашенных в цвет хаки.

Людей, подобных генералу Джиакомо Карбони, начальнику военной разведки, Муссолини слушал с неохотой, предпочитая общение с теми, кто говорил ему то, что он желал слышать. За время четырехдневной поездки в Германию в январе Карбони установил, что разрекламированная Гитлером военная мощь является блефом: для нужд армии не хватало продовольствия и сырья, подвижной состав был сильно изношен, настроение армейского командования весьма пессимистично. Муссолини расценил его доклад как «доклад человека, не любящего немцев». Чтобы доказать ошибочность взглядов Карбони, дуче послал в Германию некоего полковника, представителя итальянской молодежной организации. И через четыре дня понятливый офицер доложил о наличии у Гитлера двухсот отлично экипированных и боеспособных дивизий.

В 6 часов вечера 10 июня впервые за девять месяцев стеклянная дверь балкона во дворце Венеция открылась, и на нем появился дуче, объявивший себя двенадцать дней тому назад верховным главнокомандующим вооруженными силами. В течение пятнадцати минут необычно высоким голосом, произнося каждое слово подобно удару ножом, он толковал о будущем Италии собравшейся толпе, выдрессированной новым секретарем фашистской партии Этторе Мути.

Уинстон Черчилль отметил по этому поводу, что «один человек поднял итальянский народ на смертельную схватку с Британской империей, лишив Италию симпатий и поддержки Соединенных Штатов».

И действительно, дуче ничего не согласовывал ни с кабинетом министров, ни с большим советом, зная, что старая гвардия — Бальбо, де Боно, де Веччи, Гранди, Джузеппе Боттаи, да и Чиано были настроены оппозиционно по отношению к «оси». Один только отправленный в отставку Ачилл Старасе заявил:

— Для меня война все равно что поглощение блюда макарон.

Большинство итальянцев почувствовали ужас, услышав слова дуче, транслировавшиеся по всей Италии. В Генуе и Турине толпы народа слушали его выступление молча, без воодушевления и аплодисментов. На кафедральной площади в Милане люди плакали, как во времена Маттеотти.

— Настал час, определенный самой судьбой, — возвещал Муссолини. — Час принятия необратимого решения. Декларации о войне уже вручены послам Великобритании и Франции.

В заключение, воздав должное фюреру — вождю великого итальянского союзника Германии, дуче выкрикнул:

— Итальянский народ, берись за оружие и покажи свою твердость воли, свою храбрость и доблесть!

Когда толпа разошлась в тягостном молчании, фашистские молодчики стали расклеивать объявления, что с этой ночи в стране вводится затемнение, и дорожные рабочие начали закрашивать уличные фонари в синий цвет.

За час до этого на вилле Камилуччия в Монте-Марио, где проживала семья Петаччи, раздался телефонный звонок. Мириам, взявшая трубку, услышала голос Муссолини, приглушенный, звучавший как-то нереально. Девушка спросила испуганно, не произошло ли чего.

— Через час я объявляю о начале войны, — ответил дуче. — Обстоятельства вынуждают меня сделать это.

— Но она будет продолжаться недолго, дуче?

— Нет, — развеял он тут же ее иллюзии, — она будет длиться долго, не менее пяти лет.

От слов Муссолини кровь в ее жилах заледенела, когда она представила, что ожидает всех их в ближайшее время.

— Дерево Гитлера, — добавил дуче, — растет высоко, достигая самого неба, но обречено на погибель.

Глава 6

«Достаточно, остановитесь! мы — на вашей стороне!»

10 июня 1940 года — 24 июля 1943 года

— Как он может так поступать? — с яростью спросил Гитлер. — Это же безумие.

Риббентроп обменялся взглядами с фельдмаршалом Кейтелем, начальником штаба гитлеровского верховного командования. Никто не мог найти подходящих слов. Дело в том, что хмурым утром 28 октября 1940 года их союзник Бенито Муссолини предпринял нечто, представлявшее прямую угрозу интересам «оси».

В 9 часов утра фюрер прибыл на своем бронированном поезде, состоявшем из девяти вагонов, на центральный вокзал Болоньи. Он направлялся во Флоренцию и позвонил туда по железнодорожному телеграфу. Оказалось, что он опоздал на два часа, не успев остановить Муссолини, вторгшегося со своими войсками в Грецию.

Как вспоминал потом Пауль Шмидт, Гитлер был в бешенстве. Он только что провел девятичасовую встречу с генералом Франциско Франко в Хендее, на франко-испанской границе, пытаясь склонить того к вступлению в войну или же добиться его разрешения немецким войскам ступить на испанскую территорию, но Франко отклонил и то и другое.

— Я лучше позволю вырвать себе три, а то и четыре зуба, чем провести еще раз подобные переговоры, — бушевал Гитлер.

В нескольких часах езды до Берлина ему сообщили о катастрофическом намерении дуче.

Шмидт вспомнил фразу, вычитанную им в какой-то детективной книге: «Полиция поспешила к месту происшествия».

Прошлым вечером за ужином Риббентроп так оценил складывающуюся обстановку:

— Итальянцы ничего не смогут сделать с греками в период осенних дождей и зимнего снега. Поэтому фюрер намерен во что бы то ни стало предотвратить эту дурацкую затею.

Муссолини сбил с толку Гитлера на целых четыре месяца. Он полагал, что дуче объявил войну 10 июня для того, чтобы нанести скрытно подготовленные удары по Корсике или Тунису, но тот не предпринимал ничего в течение одиннадцати дней. Боевые действия не вели ни флот, ни авиация, поскольку Муссолини дал указание Бадолио: