Григорий Шелихов

земель она урезывает деньги, столь нужные роскошному князю Тавриды,

или - того хуже - что она должна будет уменьшить вознаграждение как

раз удаляемому в это время от двора очередному "любимцу" - графу

Дмитриеву-Мамонову. И все же принятые меры никакого успеха Безбородко

не принесли. Сопротивление царицы он встретил с совершенно неожиданной

стороны. Екатерина, с неизменной неприязнью к брату "толстухи

Елизаветы", заподозрила Воронцова в неблаговидных намерениях.

По свидетельству того же Храповицкого, по записи его в "Дневнике"

27 апреля, раздражение Екатерины сказалось в словах, что такого

доклада, как о Шелихове, она не видела еще за все время своего

царствования. Требуют отдать в монополию купцу не что-нибудь - Тихое

море! "Дай только повод! Президент гр. Александр Романович Воронцов

распространит дальнейшие виды для своих прибытков".

"В новых открытиях нет великия нужды, - сделала царица пометку на

полях доклада, - ибо хлопоты за собой повлекут, наипаче каждое

открытие обратится в монополии".

Таким образом, протокол Непременного Совета не был утвержден

царицей и вместе с докладом комиссии лег в секретный ящик ее стола. А

мореход, не подозревая, на какой опасный подводный камень он наскочил,

продолжал ждать решения и обещанного ему Соймоновым "суприза".

Решающая резолюция к докладу комиссии о коммерции, положенная на

основании сделанных замечаний, была еще резче и короче. Ознакомившись

с нею, Безбородко решил отступиться от дела и коротко сообщил

генерал-прокурору сената князю Вяземскому: в ссуде "на подкрепление

дальнейших деяний" - отказать, в преимуществах плавания и торговли,

несходных "принятым от ее величества правилам об истреблении всякого

рода монополий" - отказать, в снабжении "военной командой до ста

человек и артиллерийскими служителями" - отказать.

"Немногим тебя, добродий, утешить могу", - подумал украинец

Безбородко о Шелихове, прописывая в письме Вяземскому строки о

всемилостивейшем награждении купцов шпагами, похвальными грамотами и

золотыми нашейными медалями, с портретом ее величества и изъяснением,

за что даны.

В июле 1788 года союзная с Турцией Швеция, бредившая возвращением

Ижорской земли, исконно русской, но присвоенной шведскими наемниками в

"смутное время", собрала флот и грозила высадкой под Петербургом.

Купцы и мещане городской думы и мелкопоместный дворянин Александр

Радищев сплотились в патриотическом порыве: купцы одели, экипировали и

кормили ополчение из беглых крестьян и безработных мастеров. Ополчение

воодушевлял и выводил на воинское учение быстроглазый, звонкоголосый

дворянин Радищев.

Народный почин в этот раз под угрозой наскока шведов на столицу

удостоился высочайшего одобрения. Царица обещала после отражения врага

вернуть "беглым душам" даже свободу, а купцов, занявших офицерские

должности, наградить дворянством.

Общее патриотическое одушевление захватило и Шелихова. Он как

будто забыл о своем деле, каждый день ходил на топкий Царицын луг,*

присматривался к ратным учениям ополченцев и через несколько дней

подал прошение в адмиралтейств-коллегию: зачислить, как опытного

морехода, во флот командиром капера, обещая внести требуемый законами

о каперстве денежный залог. Казенные моряки оглядели его поддевку,

посмеялись, не скупясь на соленую морскую словесность, и отправили

домой, сказав, что будут иметь в виду, если встретится на Балтике

надобность в каперской войне. (* Марсово поле.)

Мореход понял, что купеческая поддевка кладет предел его усилиям

быть полезным отечеству. Огорченный таким открытием, Шелихов перестал

ходить на Царицын луг и прекратил искать случая познакомиться с

дворянином Радищевым. А познакомься он в то время с ним, кто знает,

может быть, это повлияло бы и на судьбы их обоих и на течение истории

самой русской Америки.

В морских сражениях среди шхер Финского и Ботнического заливов

флот шведов был разгромлен, а подготовленный десант их пущен ко дну. В

одном из боев у острова Эланд на брандере, взорвавшем флагманский

корабль шведского флота, смертью храбрых пал капитан первого ранга

Григорий Муловский. Этот человек, как о том было известно Шелихову,

должен был провести кругосветным маршрутом в Дальневосточные воды

русскую военную флотилию. Узнав об его гибели, мореход пришел в такое

уныние, что потерял всякую охоту ждать решения по своему делу и какого

бы то ни было обещанного ему "суприза".

Была еще одна, и последняя, капля, переполнившая чашу терпения.

Шелихову стал известен высочайший указ о роспуске думского градского

ополчения, с предписанием генерал-полицмейстеру Архарову вернуть

беглых черных мужиков из ополчения их хозяевам, а "души", не нашедшие

владельцев, поверстать в рекруты.

Государыня не сдержала своего обещания. Шелихов не мог, конечно,

предвидеть в то время, что царской милостью не будет забыт позже и

единственный представитель благородного сословия в этом ополчении,

дворянин Радищев. Спустя два года, когда шведов под Петербургом и в

помине не было и турецкая война блистательными победами Суворова

приближалась к победному концу, дворянин Радищев получил из рук царицы

свою награду - замену смертной казни ссылкой в Илимский острог.

Но Шелихову довольно было и того, что он уже знал и видел.

Он рванулся домой. С Осокиным попрощался наспех. К покровителям

совсем не явился.

"Суприз" догнал морехода в дороге под Красноярском: фельдъегерь

не жалел ямских лошадей и того менее людей.

"А я-то ждал, время терял и на поездку тратился", - горько

усмехнулся мореход, узнав из врученных ему указов и бумаг, что

единственным результатом его пребывания в столице, наградою за

основание русских поселений на американских берегах стала нагрудная

медаль да право ношения шпаги.

"Полдворянином стал... И с кем наравне? С Голиковым, Иван

Ларионовичем! То-то он теперь нос задерет! Он, если и плавал когда, то

в банном корыте, - невесело думал мореход, приближаясь к Иркутску. -

Наташенька засмеет. Она упреждала не надеяться на калачи..."

В пути летнее солнце развеяло тяжелое настроение морехода. Свежий

ветер, напоенный запахом пробужденной природы, казался Шелихову ветром

с океана, наполнял душу бодростью, отгонял мысли о выпавшей в

Петербурге неудаче и вынесенных из столицы тяжелых впечатлениях и

наблюдений над столичными людьми. Григорий Иванович самому себе не

хотел признаться, как поколебалась его вера в царицу и царскую

признательность за подвиг во имя родины. "С мужиками, что на шведа

вышли, неладно получилось, - раздумывал мореход, - и на меня в

адмиралтействе, когда я каперство предложил, как в грязь плюнули...

Запомни это, Григорий!" - предостерег себя Шелихов, невольно

припоминая собственное поведение в прошлогоднем столкновении с

охотскими храпами.

За Уралом он совсем отделался от петербургских воспоминаний.

Сибирская равнина пестрела бесчисленными, с весны не просохшими

озерками, по которым важно бродили журавли в поисках лягушек и вились,

блистая на солнце белыми крыльями, чайки. Кибитка, несшая Шелихова,

казалась ему судном в море: колыхавшаяся под ветром степная трава

расстилалась без конца-края, куда глаз ни глянет, изумрудной морской

волной, вспененной на гребнях белыми полосами одуванчиков.

Приближаясь к Иркутску, Шелихов придумал в дороге целую повесть о